Ирина Измайлова - Царство небесное

– И, выходит, ты поехала со мной, потому что...

– Потому что люблю вашего коня! – зло отрезала девушка, – Вы будете пилить или нет?

– Буду, буду! Что это за решетка! Я ее за пять минут распилю. Но, выходит, ты все рассказала королеве Элеоноре, да?

– Да ничего я не рассказывала! Она сама сразу же догадалась, что я – девочка. Она обо всем догадалась. Однажды ночью, в ее шатре, я с дуру разревелась и наговорила всяких глупостей. Ну, про вас, и... и вообще! (Эдгар тотчас вспомнил тот невольно подслушанный им разговор. Так вот кто был тогда с Элеонорой!) И королева предложила мне появиться перед вами в женском платье. Я-то не могла поверить, что вы сразу не догадаетесь. А она настояла. И придумала историю с этой принцессой... Иначе как ей было усадить меня рядом с собою на турнире?

– А король? Он-то знал, что никакой принцессы в плен не брали!

– Знал. И ужасно злился, когда королева попросила его никому ничего не говорить. Но он же так любит ее...

Эдгар вдруг рахохотался. Скорее всего, это была почти истерика, но истерика веселая, никакой обиды или возмущения он уже не испытывал. И не знал, кем сейчас восхищается больше: этой неимоверно отважной девчонкой, которая пять лет умудрялась выдавать себя за мальчика, или Элеонорой, снова Элеонорой, сумевшей сделать из крестьянки принцессу, а из него... а из него как-никак рыцаря – ведь если бы не она, едва ли меч Ричарда коснулся бы его плеч. Она же наверняка поняла с самого первого дня, кто он на самом деле!..

Давясь смехом, юноша взял напильник и под пронзительный писк свирели принялся за решетку, которую и впрямь одолел за несколько минут, хохоча при этом, пожалуй, громче, чем Мария играла.

Хотя королеву Элеонору постоянно окружало внимание очень многих людей, мало кто видел, как она молится. Из-за этого ее и прозвали плохой христианкой, едва ли не безбожницей, когда она была королевой Франции, женой набожного до фанатизма Луи Седьмого.

На самом деле она молилась много и часто и, возможно, более страстно, чем ее муж, чем окружавшие ее строгие и богобоязненные придворные дамы. Только она не любила делать это напоказ. В храме всегда стояла отдельно от других, скрыв лицо под покрывалом, сложив руки, склонив голову, не шевелясь, ни с кем не обмениваясь взглядом. Никто не видел, двигались ли при этом ее губы, шептала ли она молитву, либо была занята своими мыслями... Оставаясь в своих покоях, королева перед вечерней молитвой отсылала прочь даже служанку – с Богом она старалась говорить один на один. И тогда давала волю волнению, слезам, иной раз отчаянию, зная, что Тот, к Кому она обращается, примет ее молитву, пускай и полную дерзкой, почти греховной страсти, даст ей облегчение, пошлет умиротворение. Иногда она молилась ночи напролет.

Впрочем, очень часто Элеонора обращалась к Богу и среди обычных своих дел, во время ли прогулки, или читая в своей комнате, либо на скамье в саду, во время поездки верхом, даже на охоте... И тогда ее молитва, о которой никто из находившихся рядом людей не мог подозревать, делалась особенно искренней – в такие минуты королева признавалась в самых тайных дурных побуждениях, порой терзавших ее душу, прибавляя: «Но ведь ты знаешь, Господи, кто мне внушает эти злые и глупые мысли! Умоляю Тебя, прогони его от меня, не дай мерзкому бесу завладеть моей волей!»

Порою она слышала ответ на свои молитвы. То были не слова – просто в глубине сознания она ощущала чью-то Мысль, мысль, полную мудрости и кротости, покоя и терпения, и понимала, что сама бы не нашла ее среди бури своей мятущейся души.

Из всех людей, окружавших ее, только Ричард знал тайну ее молитв, хотя они никогда об этом не говорили. Просто он и сам так молился, и его мать тоже об этом знала.

В тот вечер они с сыном проговорили несколько часов подряд, и королева опустилась на колени перед походным раскладным киотом с фигурками Христа и Богородицы лишь когда начало светать, когда померкла и ушла луна, и одна за другой в матовом бархате неба стали таять звезды.

Ричарда терзало сомнение: последние события поставили перед ним мучительный выбор. Продолжить войну, дойти со своими победоносными войсками до Иерусалима, либо принять предложение Салах-ад-Дин а, заключить мир, закрепив за христианами завоеванные земли и оставив часть бывших владений крестоносцев магометанам – вот два пути, по которым мог пойти сейчас английский король, предводитель Третьего крестового похода. И большинству тех, кем он сейчас командовал, второе решение представлялось безумием либо откровенным предательством. Армия Ричарда разбила султана во всех сражениях, прошла более пловины пути, захватив за несколько месяцев земли, за которые Салах-ад-Дин бился годами. И после этого думать о заключении мира?! Да в уме ли великий воин?! Или его соблазнили предложенные врагом сокровища, и он вздумал изменить делу Креста?

В действительности только сам Львиное Сердце, да еще его мать понимали, как близки они сейчас к поражению после всех этих триумфальных побед. И поражение крылось не в усталости войска, не в потерях, которые они понесли, не в возможных новых битвах с еще далеко не разбитым врагом. Но Ричард видел, как на глазах растет раздражение в душах всех без исключения вождей похода, насколько злит их его боевая слава, до чего страстно они хотят, чтобы он допустил хотя бы одну ошибку, даже пускай это будет проигранная битва... Он не проигрывал, и они все больше и больше начинали его ненавидеть! И уже не могли сломить свою гордыню, не могли по-старому, как сами же поклялись, повиноваться избранному общим собранием вождю крестоносцев. Протест, неповиновение, возражения, следовавшие почти за каждым его приказом – все это должно было расшатать и разрушить армию раньше, чем искусные подкопы разрушили некогда Проклятую башню... Одно лишь нежелание восстанавливать снесенные крепости и оставлять позади войска крепкие гарнизоны, одно это могло свести на нет все победы, и тогда окажется, что Крестовый поход был вообще напрасным! А иные из государей уже открыто заявляли, что устали слушаться чужого короля, не верят ему и собираются возвращаться домой!.. Герцог Бургундский уже уехал (отчасти и слава Богу, от него было больше хлопот, чем пользы!), подумывает об отъезде и Филипп-Август, да еще и всех франков может увести. Почему? Да только потому, что считает, сколько денег вложил в поход, и недоумевает, отчего же его, так сильно потратившегося во имя Господа, воины и рыцари не обожают и не славословят хотя бы наравне с Ричардом? Хотя бы наравне... Господи! Да кто же мешает ему тоже стать героем?! Или что мешает?.. А может быть, все сложнее? Может быть, он, Ричард, сам во всем виноват? Конечно, нужно искать причину в себе. Наверное, он просто не умеет быть с ними добрее, терпимее. Наверное, он и вправду плохой христианин! И если сейчас он заключит мир с султаном, многие вообще назовут его изменником. А то и безбожником. Хотя не называют же так Конрада, маркиза Тирского, того самого бесстрашного Конрада Монферратского, которому до того опостылело подчиняться Ричарду, что он недавно пытался заключить союз с братом султана Малик-Адилом. Об этом узнали, Филипп-Август был взбешен и кричал, что добьется отлучения Конрада от церкви, а тот лишь объяснил, что лучше уж союзничать с мусульманами, чем доверять англичанину. И шум понемногу утих. Словно не произошло нечего из ряда вон выходящего!