Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга II. Колыбельная по товарищам

– Ах, мой казак!

То ли потому, что предпочитала заднюю позицию, то ли оттого, что на работе Граевский был одет в форму войскового старшины – погоны с тремя звездочками, сапоги со шпорами, шаровары с лампасами. Еще желто-черная лента через грудь, для экзотики[1]. Вот так, Суворов, Кутузов и пехотный капитан Граевский. Генералиссимус блядского фронта.

А между тем дела в «Паради Шарнель» шли все хуже и хуже. Налоги росли, сборы падали, бывшие клиенты на инвалидных креслах выпрашивали милостыню на Елисейских полях. Да и порядки в доме были консервативны, можно сказать, с налетом добропорядочной патриархальности – ну, «лионский дилижанс»[2], ну, «галстук» на члене[3], ну, «пастильонаж»[4], ну, наконец, «листок розы»[5]. Старо как мир. А в заведении «Ватерлоо», что по соседству, к услугам клиентуры были куропатки, козы, дрессированные собаки и даже парочка суданских негров. Да еще показывали фильмы содержания похабного и зловещего.

Одним словом, в конце концов «Паради Шарнель» приказал долго жить. Хозяйка дома мадам Бюсси отправилась в деревню растить свиней, девицы вышли на панель, печально разбрелись по лабиринту улиц, мадемуазель Зизи нашла себе патрона и без особой радости уехала в Америку. Граевский, как его ни уговаривали, котом в Нью-Йорк ехать не захотел, остался вышибалой в Париже – в «Ватерлоо» его взяли с руками и ногами.

И вот с тех пор – «Веселый клоп», холодная одинокая постель, шумное соседство с сутенерами и ворами и нервная работа в ночь. Раз, два по морде, три, четыре под дых… Ницца, ласковый шум прибоя, запах роскоши и выкупанных в море женщин остались в прошлом. Все, все в прошлом…

Между тем луна за окном растаяла, небо высветилось, налилось красками утра.

«Еще один день, будь он неладен». Граевский встал, поплескал в лицо из глиняного умывальника, принялся одеваться, по местной моде. Туалет его был скор и упрощен, никаких там воротничков, рубашек, тем паче галстуков. Широчайшие бархатные штаны на подтяжках, шелковые носки, лакированные башмаки, куцый пиджак – прямо на фуфайку. Клошар не клошар, апаш не апаш, сам черт не разберет.

Утро тем временем брало свое, народец по соседству просыпался. Справа за стеной возобновился скрип кровати, и началась женская агония.

– Ах, Жан-Пьер, я умираю, еще, еще.

Слева ссорились, делили что-то, яростно чертыхаясь, под звон пощечин. «Веселый клоп» потихоньку оживал, наполнялся голосами, руганью, запахами папиросного дыма, кофе и печеных каштанов. Жизнь, продолжаясь, закипала ключом.

«Суета, словно в улье, только вместо меда дерьмо. – Мусоля папироску, Граевский вышел в коридор, увидел выбоину в стене, вспомнил о докучливом визитере, помрачнел. – Неужто мозги наружу?»

Однако все было в порядке, ночного гостя и след простыл – мерзкая, с резким запахом лужа рвоты на полу.

«Вот и ладно, не взял греха на душу, – без особой радости подумал Граевский и принялся осторожно, глядя под ноги, спускаться по скрипучей винтовой лестнице. – А впрочем, одним больше, одним меньше, роли уже не играет. В любом случае на небольшой погост наберется…»

Скользкие щербатые ступени привели его вниз, прямо в маленькое безымянное кафе для извозчиков, постояльцев и шоферов. Народу почти не было, только за столом, потемневшим от пива, легко завтракали двое сутенеров. Они со смаком ели тыквенный масседуан[1], брызгали лимонным соком на жареные ракушки и живо обсуждали, как убили некоего Шампаня брабантским приемом[2], наповал.

Хозяин заведения, багровый здоровяк, цедил в бутылки «пиф» из медной лейки, его единственный, навыкате, глаз смотрел на мир с мрачной разочарованностью – стоило травиться хлором на Ипре, чтобы потом обслуживать грязных, пороха не нюхавших скотов. Завидев Граевского, он подобрел, приветственно поднял огромную волосатую руку:

– Как дела, месье?

При этом его страшное, обезображенное шрамами лицо изобразило некое подобие улыбки, жуткий желтозубый оскал – не для слабонервных.

– Неплохо, дядюшка Пишо, неплохо. – Граевский пожал его широкую, словно лопата, ладонь и, усевшись на привычное место в угол, сунул папироску в пепельницу. – А вам не кажется, что этот мир катится к чертовой матери?

Дядюшка – это так, дань уважения и традиция, на самом деле хозяин был не намного старше Граевского. Бывший апаш из банды Бонно[1], он воевал, получил чин сержанта и сейчас вел добропорядочный образ жизни, правда, понимая закон по-своему, не гнушаясь скупкой краденного и откровенной дружбой с криминальными кругами.

К Граевскому же, как к бывшему фронтовику, он испытывал дружескую симпатию и частенько приглашал к себе выпить рюмочку-другую коньяку – вспомнить, как давали жару этим проклятым скотам бошам. Плевать, что русский не оплатил кредит, категорически не ест лягушек и ничего не смыслит в женщинах. Предпочитает только рыжих, чудак, с волосами цвета порока, зависти, продажности и измены. Водится, одним словом, с ведьмами.

Да, что ни говори, а в бабах и жратве по-настоящему разбираются лишь французы. За тысячелетия истории галльская нация создала женщину, обед и книгу, в этом ей никто не откажет. Дядюшка Пишо был патриотом, немного философом, а главное, никогда не вкладывал деньги в русские военные займы.

– Что-то вы, мон шер, сегодня не в настроении. – Он по-отечески глянул на Граевского, качнул массивной шишковатой головой, прищелкнул языком: – О ля-ля! Ничего, жареный кролик и макон по четыре франка за литр поправят вас. Алло, Нинет!

Одна из его трех девок, белобрысая, с отвислой грудью, молча подала рагу, много хлеба и бутылку пойла, Граевский коротко кивнул – мерси! – и осторожно приступил к еде, дай бог, чтобы этот кролик не мяукал раньше по подворотням.

Кафе между тем потихоньку заполнялось. Заходили шоферы в клетчатых кепках, мидинетки[1] в шелковых кофточках и коротких юбчонках, какие-то сомнительные личности с недокуренными папиросками за ухом. Пришла, тяжело дыша, трудно переставляя ноги, матушка Трюффо, торговка зеленью и непревзойденная дока по части абортов. Она привела с собой товарку, предсказательницу мадемуазель Вишу, зобастую, усатую старуху с тяжелым взглядом блестящих глаз.

Та выглушила литр красного, помянула свою прабабку, неподражаемую Ленорман[2], и выложила на стол колоду карт Таро.

– Медам, месье, кто желает узнать свое будущее?

Это с утра-то пораньше, после скверного кофе с черствой бриошью[3]? Какое, к черту, может быть будущее!

– Ну же, медам, месье, смелее. – Мадемуазель Вишу выпила еще и принялась раскладывать карты правильным треугольником: – Будущее всего за двадцать франков.

Пальцы ее двигались на удивление ловко, словно у профессионального шулера, глаза то ли закатились, то ли смотрели куда-то в потолок, седая голова по-птичьи склонилась набок, казалось, что гадалка не в себе. Все так и поняли – у старой перечницы после второй бутылки зашел ум за разум.