Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

«Сука. – Желтый огонек обжег пальцы, и он, словно проснувшись, вдруг принялся рвать письмо на мелкие клочки. – Ну, вот и все. Нет тебя больше».

Ветер подхватил обрывки прошлого, закружил и унес в темноту.

«К черту все». Граевский дрожащими пальцами достал папиросу, закурил со второй попытки и пошел дальше. Равнодушные чужие звезды смотрели на него с начинающего светлеть неба.

Два года, словно девчонка-недотрога, Румыния держалась особняком, в войну не вступала. Наконец поддалась на уговоры и уже к ноябрю шестнадцатого года была жестоко изнасилована. Пал Бухарест. Треть румынской армии попала в плен. Оставшиеся боеспособные части отошли в провинцию Молдова и заняли позиции от Монастырки до Ирештидевице, только толку было от них, как от козла молока.

Русскому командованию пришлось сдвинуть весь фронт на юг, чтобы прикрыть Бессарабию. Новохоперский полк, в котором служил Граевский, укрепился в районе Гимеша и держал оборону против соединений германской армии генерала Герока. Немцы воевали напористо, зло, и русские войска несли большие потери. У Граевского полуротами командовали унтер-офицеры, больше трети личного состава погибло, и, когда из полка позвонили, что в его распоряжение направляется прапорщик, штабс-капитан заметно воодушевился.

Он только что вернулся с обхода и, повесив мокрую шинель на гвоздь, собирался высушить портянки – ноябрь выдался дождливый, в траншеях на полвершка стояла жидкая грязь. В просторной офицерской землянке жарко топилась печурка, свет керосиновой лампы едва пробивался сквозь завесу табачного дыма. Воздух был сперт, пахло ногами, сыростью и отволглыми буковыми бревнами. Офицеры отдыхали – слышался храп, шелестели засаленные карты, в углу задумчиво наигрывал на гитаре прапорщик Паршин.

– Нет, Граевский, что ни говори, а женщина – она из ребра. – Желая поговорить, Ухтомский поднялся с дощатой койки и указал на вскрытый посылочный ящик: – Изволь убедиться сам. – Ухмыльнулся и вытащил небольшой сафьяновый футляр. – Маникюрный набор, черт побери, совершенно необходимая на фронте вещь. В серебре, с перламутровой отделкой. Тетя прислала, надо признать, сердце у нее всегда было доброе.

Он только что получил с почтой посылку от княгини Белозеровой, страстной путешественницы, проведшей без малого три года в кругосветном вояже. Едва возвратившись на родину, она с ужасом узнала, что любимый племянник из царского дворца перебрался в грязные окопы, и решила хоть чем-нибудь скрасить его существование. Помимо маникюрного набора в посылке была дюжина кальсон, шелковых, с золотым шитьем по нежно-розовому фону, гаванские сигары с серебряным ножичком-гильотинкой для отрезания кончиков и две бутылки токайского урожая 1853 года.

– Лучше бы спирту прислала. – Шлепнув ладонью по пыльному донышку, Ухтомский привычно вышиб пробку, выставил на стол коробку с сигарами и сделал широкий жест: – Прошу, господа.

Сам он взял толстую, с золотым колечком гавану, понюхал. Одобрительно пошевелил усами, щелкнул гильотинкой и окутался густым сизым облаком. Маникюрный набор и подштанники он все же решил оставить себе: шелк – лучшее средство от вшей.

Сразу оживившись, офицеры последовали его примеру, залпом отдали честь токайскому, кое-кто вздохнул:

– Да, господа, докатились, коллекционное вино из кружек…

– Однако ж накурено у вас. – Дверь открылась, и в землянку, пригибаясь, вошел высокий черноусый офицер. Он повесил у входа шинель, обмякший от дождя картуз и, оставшись в штурмовой кожаной тужурке, пригладил влажные волосы. – Где ж Полубояринов?

Это был начальник пулеметной команды штабс-капитан Кузьмицкий. Каждый вечер он приходил играть в шахматы с командиром второй роты поручиком Полубояриновым, которого знал еще по юнкерскому корпусу.

– Спит он, – ответил кто-то, – пришел с обхода и лег.

– Давайте-ка, штабс-капитан, к нам. – Пыхнув сигарой, Ухтомский налил вина в кружку, придвинул гостю. – Входящее в уста не оскверняет. Что новенького? Немцы переправляться еще не надумали?

Пулеметная команда Кузьмицкого обороняла подступы к железнодорожному мосту.

– Сидят тихо, как мыши. – Штабс-капитан пригубил, прищелкнул языком и, изумленно вдохнув аромат токайского, с видом знатока осушил кружку. – Правда, вчера с аэроплана подкинули листовки. Попали, надо сказать, не в бровь, а в глаз. Вот, сохранил для курьеза.

Он вытащил сложенный вдвое лист скверной бумаги, развернул. Это была карикатура, изображавшая враждующие стороны – царя Николая и кайзера Вильгельма. Германский государь с важностью измерял длину снаряда. Его усы были гордо закручены кверху, на голове блестел острошипастый железный шлем. Российский самодержец с убитым видом измерял длину детородного органа у жилистого бородатого мужика, в котором было нетрудно узнать Распутина. Царь выглядел больным, усталым и потерянным. Размеры члена и снаряда примерно совпадали.

– Похабель-то какая, господа, – прапорщик Паршин рывком поднялся из-за стола, повалившись на койку, яростно взялся за гитару, – несусветная похабель.

Не стерпел – молод, горяч. Офицеры молчали, понимали, что дело здесь не в паскудной бумажонке. Просто где это видано, чтобы шельмоватый мужик с цепким взглядом прищуренных глаз и гигантской мужской силой поднялся во весь рост над Россией и цепко держал ее за срамное место грязной ручищей…

Надрывное звучание струн разбудило поручика Полубояринова. Он протяжно, с уханьем зевнул, свесил ноги в вонючих шерстяных носках и, заметив Кузьмицкого, посмотрел на наручные часы:

– Ого, скоро полночь, – кряхтя, натянул задубевшие сапоги и подошел к столу. – Что пьем, господа?

На его подвижной прыщавой физиономии масляно блестели бегающие глазки, редкие усы топорщились. Повадками Полубояринов напоминал хорька – маленького, верткого, готового вцепиться в горло.

– А я, как всегда, к занавесу. – При виде пустых бутылок под столом он повел остреньким, раздвоенным на конце носом, глянул на карикатуру, и на его губах расплылась сальная ухмылка. – У Алисы губа не дура, у святого старца, говорят, и впрямь член в пол-аршина.

Передние зубы у него были редкие, почерневшие от табака.

– Вот что, Полубояринов, жена Цезаря вне подозрений. А потом, вы что, свечку держали? Или, может, сами близко знакомы с Григорием Ефимычем? – Граевский пересуды о личной жизни царицы не выносил. Если все это даже и правда – баба она и есть баба, тем более что у мужа на уме одна выпивка и занятие фотографией.

Он брезгливо поморщился.

– Это все, господа, больное воображение, грязь, сплетни.

– Ну, не скажи, Граевский, не скажи. – Граф Ухтомский раскатисто заржал, так что подавился сигарным дымом и закашлялся. – Еще до перевода на фронт я как-то свел приватное знакомство с одной особой, только врожденная деликатность не позволяет произнести вслух ее имя. Для удобства назову ее княгиней Р. Так вот, когда однажды после любовной судороги мы отдыхали за шампанским в ее алькове, она поведала премилую историю. В четырнадцатом году без вести пропал на фронте ее муж, и, чтобы выяснить его судьбу, ей удалось через Симановича, секретаря Распутина, попасть на рандеву к «святому черту». Обретался он тогда на Гороховой, в пятиэтажном доме с эркером неподалеку от полицейского участка. По черной лестнице княгиня поднялась в квартиру, через кухню прошла в столовую и сразу опустила глаза – увидела знакомых из бомонда. У тех, видимо, тоже было что-то не так с мужьями.