Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

Играли долго. Геся то и дело натирала мелом кончик кия, наваливаясь на стол, жевала губы, щурила вишневый глаз и страшно ругалась, однако после очередной партии неизменно лезла под бильярд и кукарекала. Сегодня ей определенно не везло. Наконец игра наскучила, и Варвара отправилась к себе. Прошлась пальцами по клавишам рояля, с отвращением посмотрела на подшивку «Сатирикона» за двенадцатый год, зевнула. Господи, ну чем бы себя занять? Сверкающие безделушки уже не радовали, граммофон надоел. Спать не хочется. Она взяла томик Мопассана и с ногами устроилась в кресле. Перед ней предстал Париж. Париж меблированных комнат и особняков, Париж дам полусвета и проституток, Париж, в котором царствует женщина. Атмосфера вожделений, безудержных желаний и роковых страстей захватила ее.

Неистово сплетались в объятиях тела, взлетали к небу возгласы блаженства, и у Варвары на глазах выступили слезы – Господи, неужели для нее все это уже в прошлом? Багрицкий никогда не давал ей такого разнообразия страсти, его любовь была пресной и монотонной, он просто выполнял свой супружеский долг. Тяжело дыша, она отбросила книгу в сторону и достала из бюро небольшую, обтянутую бархатом коробочку. Подняла крышку с надписью по-французски «Если вам одиноко» и вынула приспособление из разряда «артикль де вояж»[1] – напряженный мужской пенис из слоновой кости. Ни одна уважающая себя дама в прошлом веке не отправлялась в путешествие без похожего предмета. Предмета первой необходимости. Да что там век минувший – еще ветхозаветный Иезекииль писал о пенисе из сплава серебра и золота. А «драгоценный фаллос» римских куртизанок, «волшебная шпора» греческих гетер, лингамы из смолистой камеди, изготовляемые в Индии!

«Бон вояж»[2]. Варвара откинулась в кресле, раздвинула колени и закрыла глаза. Касаясь пальцами разгорячившегося тела, она воображала, что это руки Граевского ласкают ее, что это он сжимает ее в объятьях и, тяжело дыша, что-то ласково шепчет в ухо, жаль только, нельзя разобрать слова. От него пахнет солнцем, теплым песком, свежестью озерной воды. Сильное его тело бурно содрогается от страсти, оно все во власти неудержимого желания. Двигаясь с ним в такт, Варвара ощущала вкус его кожи, упругие мускулы спины, сладостную тяжесть загорелых, бьющихся в любовной агонии бедер. Наконец чувство близости Граевского переполнило ее, она застонала, судорожно выгнулась, и из ее груди вырвался крик удовольствия – призрачного, быстротечного, обманного. Такого же искусственного, как и фаллос из слоновой кости.

Открыв глаза, она долго полулежала в кресле, не шевелясь, крепко сжимая в руке «артикль де вояж» и глядя в одну точку, на фарфоровую статуэтку китайской храмовой собаки. Ей даже было лень свести бесстыдно раскинутые ноги. Кружились в солнечных лучах пылинки, размеренно ходил массивный, в тусклой позолоте, маятник настенных часов – дважды уже они раскатывались густым малиновым звоном. Варвара вздохнула, поднялась и, убрав подальше, как бы стараясь забыть обо всем, средство от одиночества, достала из сигаретницы папироску. Закурила и снова устроилась в кресле, расслабленно глядя в одну точку. На сердце было нехорошо, может, начать нюхать кокаин? Геська говорит, тоску как рукой снимает, – врет, наверное. Лучше шампанского ничего нет, особенно с коньяком.

Стлался под потолком табачный дым, расползалась горечь в душе – неужели вот так пройдет вся жизнь? Когда часы пробили пять, по наборному паркету раздались шаги Багрицкого, что-то уж слишком энергичные, и Варвара оживилась. Интересно, куда он потащит ее сегодня – в оперу, в кабак или на Острова? Она встала, затушила окурок и, увидав лицо Александра Яковлевича, удивилась:

– Случилось что?

– Случилось, котик, случилось. – Багрицкий был необыкновенно возбужден, глаза его сверкали. – Пойдем-ка обедать, расскажу после.

Но уже на лестнице, не удержавшись, довольно рассмеялся:

– Котик, я купил банк. Русско-азиатский.

Он подмигнул, сладко причмокнул и щелкнул дракона по шишковатому оранжевому носу.

Июль семнадцатого года для русских войск на Румынском фронте выдался неудачным – предпринятое наступление доблестно провалилось. Госпитали и передвижные лазареты были переполнены, не хватало перевязочных материалов и лекарств. Стояла жара – воспалялись даже незначительные раны, свирепствовали гангрена и дизентерия, похоронные команды выбивались из сил. А в природе все шло своим чередом. Выжженная земля зарастала бурьяном, в садах вызревали плоды, в полях наливались спелостью кукурузные початки. Погожие дни изводили жарой, а вечерами свежело, опускался туман, и травы покрывались обильной холодной росой.

Обескровленный бездарным наступлением, Новохоперский полк находился на отдыхе. Били вшей, резались в карты, хлестали молодое кислое вино. Со скуки и спьяну многие ударялись в политику, хотя понять что-либо было сложно. Поди-ка разберись, – командующий войсками генерал Щербачев монархист, Центральный исполнительный комитет Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области (Румчерод) в руках эсеров, лозунги большевиков, оставшихся не у дел, слишком уж хороши, чтобы быть правдой, да и сам Ленин, поговаривают, немецкий шпион. Хотелось домой, к бабам. Падала дисциплина, росло недовольство, бродили агитаторы, подбивая солдат на самочинные собрания и митинги. Полковой адъютант Чижик, изрядно напившись в ресторации, едва не застрелил румына-дирижера, отказавшегося петь «Боже, царя храни», за что был бит подпоручиком Стрелковым, сочувствующим Временному правительству. Офицеры-монархисты в ответ устроили ему темную.

В роте Граевского царили скука и спокойствие. Фельдфебель Клюев был произведен за храбрость в прапорщики и переживал в душе, что так и не стал «вашим благородием». Страшила, получив по второй звездочке на погоны, крутил усы, ходил с довольным видом. Граевский был представлен к офицерскому Георгию четвертой степени – большая честь и для генерала, – но особой радости не испытывал. Это юнкером он мечтал о несбыточном – выслужить полный бант, все четыре креста, теперь поумнел. Как ни крути, в конечном счете все заканчивается пятым, деревянным. Впрочем, это если повезет, а то могут просто собаки сожрать.

О, он мог бы написать целую книгу о «прелестях» войны, об ее изнаночной, скрытой стороне, о темных закоулках человеческой души. Занятный получился бы опус. Этакое откровение Никиты Блаженного, окопный Апокалипсис. А впрочем, какой из него апостол, скорее наоборот. Может, и дисциплина-то в роте сносная, потому что солдаты инстинктивно угадывают в нем зверя более матерого, чем сами, боятся.