Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

– К Таврическому давай.

Пока тряслись по торцовым мостовым, она стащила с пальцев перстни, сняла брильянтовые серьги и спрятала все в сумочку – где революция, там толпа, а где толпа, там ворье. Житейский опыт ее не подвел. Неизвестно как с ворьем, а народу у Таврического хватало. Людские ручейки сливались в реки, бурлили и шумными потоками двигались к входу в многострадальный дворец. Чего только не случалось на его веку – он был обителью сильных мира сего и кавалерийской казармой, под его сводами ржали лошади и матерно ругались депутаты Государственной думы. Нынче же от топота сапог, от яростных революционных криков качались люстры и были готовы рухнуть все тридцать шесть ионических колонн Екатерининского зала.

«Хорошо, что цацки сняла, – Геся слезла с пролетки и с тяжелым сердцем окунулась в толпу, – как пить дать, манто порежут». Людской водоворот подхватил ее, закружил и выбросил прямо в цепкие руки Соломона Мазеля – он стоял у самого входа в компании крепких балтийских военморов, сдвинувших на затылки бескозырки с георгиевскими лентами.

– Лево руля, малый ход. – Они катали желваки под чугунными скулами и, проявляя классовую бдительность, пронзали взглядами идущих на митинг. – Эй ты, контра в ботах, отчаливай, катись отсель колбаской по Малой Спасской.

– Молодец, что пришла. – Соломон Мазель крепко, по-мужски, пожал Гесе руку, удивленно хмыкнув, посмотрел на ее пальцы. – Ты попала в самую пику революционного подъема, чтоб мне так жить.

С ним опять приключилась удивительная метаморфоза – пенсне исчезло с его одутловатого, лоснящегося лица, теперь он был одет в хорошие хромовые сапоги, клетчатые галифе с кожей на заду и штурмовую куртку, туго перетянутую крест-накрест офицерскими ремнями. Его коротко стриженную, чтобы не курчавились волосы, голову покрывала лихо измятая солдатская фуражка.

– Товарищ Багун, если что, я в президиуме. – Он многозначительно кивнул коренастому балтийцу с красным бантом на бушлате и, придерживая Гесю за локоть, повел ее во дворец. Его сапоги музыкально скрипели. Матросы, глядя парочке вслед, сально ощерили в ухмылке прокуренные зубы – какая баба!

Белоколонный зал был набит до отказу. Люди занимали не только кресла, но и все проходы, стояли на ступенях и толпились под хорами, также переполненными.

– Дорогу, товарищи, дорогу. – Соломон Мазель с трудом пробился к возвышению, устроенному позади президиума, и подтолкнул спутницу к длинной, идущей полукругом скамье. – Товарищи, подвиньтесь, дайте место депутату от революционных женщин.

Голос его был отрывист, в нем слышались властные, металлические нотки.

Народ без разговоров потеснился, и, крепко прижимая к груди сумочку, Геся опустилась на жесткое, отполированное задами дерево. Сам Мазель устроился за столом президиума, за которым, положив локти на кумачовую скатерть, уже сидели трое мужчин с выражением решительности на лицах. Они переговаривались вполголоса и посматривали на возбужденную толпу, словно погонщики на табун необъезженных лошадей, глаза их сверкали энергией и мыслью.

«Черта ли собачьего мне здесь надо». Зажатая с обеих сторон крепкими плечами, Геся испытывала неудобство и разочарование. От множества взглядов, устремленных в ее сторону, от духоты и тяжелого запаха, стоявшего в зале, ей было не по себе, хотелось на свежий воздух. Наконец, устав от ожидания, людское море разразилось криками, шумно заволновалось, и, безошибочно почувствовав момент, на трибуну поднялся взлохмаченный бородатый человек в пенсне.

– Товарищи и братья, – кривя губы, начал он, толпа содрогнулась, замерла и, сразу превратившись в послушную аудиторию, с затаенным дыханием стала внимать оратору. Он был опытен: тонко угадывая настроение масс, он то оглушительно ревел, то снижал голос до шепота, то рубил спертый воздух сжатой в кулак рукой. Казалось, в ней он держит невидимые нити, управляющие людскими душами. Это был какой-то сеанс массового гипноза, шаманское действо, коллективная истерия. Настроение толпы граничило с экстазом, объятые восторгом люди в упоении слушали оратора, на лицах их блуждали блаженные улыбки, они повторяли хором:

– Миру мир! Равенство! Братство!

Багрицкая уже не замечала ни тесноты, ни смрадного дыхания соседа, сидевшего с полуоткрытым ртом. Она не отрываясь смотрела на трибуну, и перед ней распахивались двери в обитель справедливости, которую воздвигнут на костях врагов свободы и революции. К концу выступления она уже любила оратора, бойкого, чрезвычайно уверенного в себе еврея, походившего ухватками на удачливого местечкового фактора[1].

– Так отдадим всю кровь до последней капли за наше святое дело! – проревел он в заключение своей речи и потряс волосатым кулаком. Лицо его блестело от пота.

– Клянемся! – оглушительно поддержала его толпа и, взметнув в воздух тысячи рук, в едином порыве поднялась на ноги. – Долой министров-капиталистов, вся власть Советам!

Вот так табун мирно пасущихся лошадей вдруг срывается с места вслед за вожаком и, очертя голову, всхрапывая и роняя пену с взмыленных морд, мчится за ним в неизведанные просторы степей.

– Кто это был? – спросила Геся у Мазеля после митинга. – Ленин?

Ее щеки раскраснелись, глаза с неестественно расширенными, словно от кокаина, зрачками возбужденно блестели.

– Куда ему. – Соломон брезгливо смотрел на быстро таявшую толпу, над которой облаком клубился махорочный дым. – Это Лев Давыдович Троцкий, рупор свободы. Сейчас он освободится, если хочешь, я тебя познакомлю. – Он сунул в рот папироску, усмехнулся одними губами. – Обожает революцию и красивых женщин.

– Кто ж их не любит. – Геся тоже закурила. Голова ее все еще сладко кружилась.

Пока Троцкий поднимал настрой политически активных масс, Владимир Ильич Ленин тоже времени даром не терял, – выбравшись из подполья, он готовил почву для вооруженного восстания. Всю жизнь ему катастрофически не везло – слабое здоровье, отталкивающая внешность, дурное стечение обстоятельств. Будучи образчиком неудачливости, трагической неудовлетворенности и душевного одиночества, он провел в эмиграции больше десяти лет и, пребывая к концу войны в твердой убежденности, что революции в России не будет, уже собрался перебираться на житье в Америку. И вдруг нежданно-негаданно грянули февральские события с их неразберихой и нерасторопностью Временного правительства.

Сама судьба давала Ленину возможность воплотить в жизнь накопившиеся неуемные амбиции, и он окунулся в борьбу за власть со всей страстностью своей талантливой, глубоко ущемленной натуры. Ситуация сложилась хоть и революционная, но далеко не простая. Бесхребетники Каменев и Зиновьев категорически возражали против вооруженного восстания, контрреволюционеры, прочно окопавшиеся в Петросовете, ратовали за созыв Учредительного собрания. Однако дело двигалось – сторожевой корабль «Ястреб» ушел в Фридрихсхафен за оружием для немецко-австрийских «интернационалистов», успешно шла вербовка китайских добровольцев-наемников. И наконец-то удалось сторговаться с офицерами латышских полков, господа Вацетис, Петерс и Берзинь хорошо знали себе цену.