Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

– Товарищ Мазаев! Семь футов вам под килем! – Дверь наконец открылась, и на пороге возник Багун, цветущий, кровь с молоком, с буржуйской гаваной в зубах. – И чтоб киль стоял, как бушприт!

На его широкоскулой, с коротким носом физиономии застыла едкая усмешечка – успел уже где-то набраться. А впрочем, ясно где – в доме винный погреб полным-полнехонек, был по крайней мере.

– Оглохли все, что ли, на морозе, дьяволы, держите. – Шлема зло хлопнул дверью и с облегчением скинул с плеча туго набитый вещмешок. Глаза его постепенно привыкали к полумраку, царившему в вестибюле, лампочки горели вполнакала, давая отвратительный красный свет. – Зотов где?

С Багуном Шлема разговаривал начальственным тоном, но, боже упаси, не через губу, человечно. Опасный он, стервец, даром что не комиссар, не следователь, не особоуполномоченный. Рядовой чекист, матрос, жопа в ракушках. Однако ж Дыбенко знает, вместе плавали на штрафной посудине «Двина», с Железняком стрелял пролетариев на Литейном и разгонял Учредительное собрание. У них еще тогда в Таврическом конфуз вышел – кто-то из своих спер у Ленина из кармана револьвер. Дыбенко, правда, тут же вмешался, наган нашли и вернули вождю. Одним словом, непростой человек Багун, ох, непростой. Спиной к нему не повернешься, ухо надо держать востро.

– Боже ж ты мой, так ведь, Сергей Петрович, не слыхать ни черта. – Пожав плечами, Багун выпустил струйку дыма и, покосившись на Мазеля, закашлялся. – Аврал двенадцатибалльный, братва шурует вовсю, грохочет, как в преисподней. – Он уткнул опухшие глаза в потолок, сотрясаемый тяжелыми ударами, почесал грудь под тельником. – А товарищ Зотов в буржуйском кубрике хозяйку колет. Нас не допускает, сам старается.

Едкая усмешечка так и не сходила с его лица.

– Ну и как, – Шлема потер замерзшие руки и отогнул меховой ворот шинели, – результаты есть?

– По женской части это вы у товарища Зотова поинтересуйтесь, а у нас пока полный штиль. – Багун шумно затянулся, с важным видом сплюнул и, бросив сигару на пол, принялся смачно растирать ее по мрамору. – Хоромы барские, построены на крови народной крепко. Пока пристенок долбили в кают-компании, кувалду извели. Полы не отодрать – ломы гнутся. Братва кровавым потом изошла, работа адова.

Усмешечка исчезла с его лица, зато Мазель усмехнулся, понял, что Багун пришвартовался здесь надолго. А что? Сплошное удовольствие – винища вволю, смачная горничная, тронутая буржуазным разложением. Это вам не гоп-стоп-патруль-облава со звенящими от мороза яйцами.

Обыск продолжался вот уже третий день со всей возможной тщательностью – вспарывалась мебель, поднимались полы, взламывались стены. Потому как хозяин дома, известный миллионщик Багрицкий, оказался контрой на редкость ушлой и матерой. Мало того, что успел перевести значительные суммы в Швейцарию, не прошел регистрацию и не обзавелся потребительской рабочей карточкой для ведения учета приходов и расходов, так первым делом кинулся на Морскую за разрешением на выезд. А получив отказ, собрался за кордон по льду Финского залива. И ведь ушел бы, гад, и бабу свою, урожденную буржуйку Граевскую, прихватил, если бы жена товарища Мазаева, Геся Янкелевна, не проявила революционную бдительность и не дала знать мужу, члену коллегии ВЧК, ну а уж тот-то маху не дал. Багрицкого арестовали.

За него взялся комиссар ЧК Павел Зотов, Багун со своими «альбатросами» взялись за кувалды, а сам товарищ Мазель прочно обосновался у законной супруги, с которой до этого виделся лишь урывками. Учитывая текущий момент, Геся не очень-то возражала: когда в доме обыск, не до сексуальной ориентации.

– Ладно, Багун, попутного ветра в зад. – Шлема вскинул на плечо вещмешок и, держась за перила, стал подниматься по скользким, загаженным ступеням. – Ишь, нахаркали, сволочи, шею можно свернуть.

На самом деле было не столько нахаркано, сколько темно. Братва повеселилась и пустила в расход китайских драконов, освещавших лестницу. Мрамор был густо усеян их зубами, осколками шишковатых носов и крошевом хрустальных фонарей.

Поднявшись на третий этаж, Шлема прошел сквозь анфиладу комнат и без стука открыл дверь Гесиной спальни, служившей по нынешним временам и спальней, и столовой, и гостиной.

– Шолом алейхем, коза! Наше вам с кисточкой!

– А, любимый муж. – Геся по-турецки сидела у камина, в котором догорал шкаф мастера чернодеревщика Андре Шарля Буля, и без интереса листала третий том «Гигиенической энциклопедии для женщин». – А знаешь ли ты, что такое койтус интерраптус[1]?

Рядом с ней на ковре стояла ополовиненная бутылка коньяка, блюдечко с колотым сахаром и тарелка с жеребейками сала – странное сочетание, так ведь революция…

– Ай-яй-яй, коза, да ты никак уже на рогах. – Усмехнувшись, Мазель скинул шинель, швырнул на стул папаху и, оставшись в туго перепоясанном френче, принялся вытаскивать из вещмешка добычу – мороженого гуся, масло, шоколад, увесистый кусок ветчины, полено балыка. Словно фокусник, извлек из кармана лимон и самодовольно выпятил брюхо. – Все, что до нас принадлежит, коза, мы возьмем подходяще. С голоду не опухнем. Жрать давай.

– Когда твои чертовы матросы перестанут кайлом долбить? – Геся стряхнула с колен «Гигиеническую энциклопедию» и, с видимым отвращением поднявшись, стала собирать на стол. – Буревестники революции, а стучат, как дятлы.

На ее щеках горел пунцовый румянец, движения были порывисты и неверны. Время от времени она кидала на мужа убийственные взгляды, казалось, еще немного – и запустит в него чем-нибудь тяжелым.

– Что это еще за буржуазное блеяние, коза? Пускай себе долбят, усугубляют революционный процесс. – Мазель смачно, так что жир потек по подбородку, впился зубами в балык, утершись рукавом, развалился в кресле. – Будь довольна, что на твою половину положили с прибором.

– На нашу половину, законный ты мой, на нашу. – Геся брякнула об стол котелком с картошкой, швырнула сливочного масла. – Хорош хватать, жрать подано.

Ее ноздри свирепо раздувались, как у необъезженной кобылы, глаза сверкали яростью – она была явно не создана для семейной жизни.

Молча уселись за стол, выпили коньяку под карбонад с хреном. Разговор не ладился, в комнате повисла тишина, лишь мерзко пищала керосиновая лампа да звучно чавкал хозяин дома. Утолив первый голод, он, хитровато поглаживая козлиную бороду, извлек из кармана деревянную коробочку, открыл крышку. Внутри был белый порошок.

– Это тебе на сладкое, коза.

– С этого бы и начинал. – Сразу повеселев, Геся уселась поудобней, захватила на зубочистку кокаина и втянула сначала в одну ноздрю, потом, черпанув еще, в другую. По ее лицу расползлась глуповатая улыбка, глаза закрылись. Чувствуя, как сердце забилось в предвкушении блаженства, она откинулась на спинку кресла, глухо выдохнула: