Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

Подавая свою воинскую книжку, он встал поудобнее, поближе к маузеру, снова широко оскалился и выразительно глянул на своих, мол, готовьтесь, ребятушки, как бы не пришлось от слов переходить к делу.

– Москали чертовы! Геть с Украйны. – Даже не посмотрев, малоросс бросил документ Страшиле под ноги, плюнул и вполголоса позвал: – Эй, Мыкола, ты б побачил, що це такэ за служивые объявылысь.

Хриплый голос его был полон ненависти, спеси и горячего желания покуражиться.

– Служивые, говоришь? – Веселый бандит отодрал у мешочницы от чулка зашитую золотую десятирублевку и, бросив шукать под подолом, незамедлительно явился на зов. – Тю, да то ж белая кость. Даром, что ли, я германскую сломал, золотопогонную сволочь нутром чую. А ты, верно, «ваше высокоблагородие»? – Он безошибочно угадал в Граевском старшего офицера и носком подкованного чобота резко пнул его в пах, не заметив, однако, что попал в своевременно подставленное бедро. – Сымай штаны, сука, сподники твои проверим, шелковые чи ни?

Он пакостно заржал, другой тоже зашелся хохотом, Граевский же громко застонал, скорчился и, ткнувшись на колени, нащупал рукоять окопного кинжала – хорошо смеется тот, кто смеется последним.

– Сымай, говорю, курва. – Внезапно оборвав веселье, гнилозубый ухватил его за ворот, дернул, стараясь поставить на ноги, и в это время длинный, напоминающий шило, клинок глубоко вошел ему в глазницу.

Не успев еще ничего понять, второй бандит продолжал весело гоготать, хлопая себя по ляжкам, и не заметил, как им вплотную занялся Страшила. Это на первый взгляд подпоручик казался неповоротливым увальнем с плечами шириною в дверь, на самом же деле он обладал отличной реакцией и был необыкновенно быстр, никто в полку даже не пытался обогнать его в беге на пятьдесят саженей. Миг – и налетчик лишился маузера. Тут же взятый на «стальной зажим», он дернулся, захрипел и под хруст шейных позвонков превратился в безжизненную куклу.

– Владей, отец, все старухи твои будут. – Не отпуская мертвеца, Страшила бросил свой котелок дедку-спекулянту, нахлобучил до ушей шапку убитого и, презрительно хмыкнув, ослабил хватку. – Вот и погутарили по душам.

У него на душе было скверно – все никак не мог привыкнуть убивать людей.

Бездыханное тело осело в ногах и грузно рухнуло на земляную подсыпку, прямо на остывающие угли прогоревшего костра – прах к праху.

– О це детына! Що вин робыт! Це ж неописуэмо! – Зареванная мешочница, с опаской посматривая на Страшилу, вытерла рукавом нос и боком, боком потянулась к гнилозубому, лежащему в луже дымящейся крови. На ее пухлых губах застыла мстительная улыбка, маленькие суетливые глазки загорелись жадностью.

«Эта своего не упустит, дорвалась гиена до падали». Подавив желание съездить спекулянтке по морде, Граевский с отвращением отвернулся, глянул на офицеров:

– Уходим, быстро.

Спрыгнули на примятый снег, осмотревшись, двинули вдоль состава – неподалеку от его хвоста белый ковер был прошит путанной, уходящей в лес нитью тропы.

– Стый! Куды?

С площадки предпоследнего вагона их окликнули, тут же щелкнул взведенный курок, и, не став дожидаться, пока нажмут на собачку, Граевский выстрелил из-под руки на голос:

– Ходу, господа, ходу.

Мягко упало тело, раздались крики, и на полотно, потрясая наганом, спрыгнул высокий плечистый парубок:

– Тримай их! Панове, тримай их!

Схлопотав пулю между глаз, он затих, ткнулся в снег окровавленным лицом, а из теплушек уже вовсю повалила разномастная вольница – малахаи, папахи, кубанки, растоптанные валенки, смазные сапоги, обмотки поверх обшарпанных морских ботинок не по размеру. Крики, хай, ор, проклятья, витиеватый мат. Однако воевать – это не по вагонам шарить.

В самую гущу нападающих угодила ручная граната, уцелевшие залегли, а офицеры, отстреливаясь на бегу, благополучно добрались до леса и исчезли за поседевшими от инея соснами. Преследовать их не стали, себе дороже. Постреляли наобум по деревьям, поотшибали ломкие от мороза ветки да и вернулись по вагонам, отыгрываться на жидах – эти лимонки не швыряют.

– Да, не вышло по-тихому. – Запыхавшийся Граевский прислонился к смолистому, в коричневой чешуе стволу и, скинув вещмешок, стал снаряжать расстрелянные магазины. Замерзшие пальцы плохо слушались, железо липло к побелевшей коже.

Страшила вытащил добытый у бандита маузер, презрительно кривясь, осторожно отвел затвор.

– Ну, так и есть, патрон пошел наперекос. Без чистки и смазки шмалять не желает, дерьмо германское.

Он запихнул трофей подальше в мешок и принялся заряжать наган.

– Вот это вещь, совсем другое дело.

Паршин, тяжело дыша, задумчиво молчал, негнущиеся пальцы его ковырялись в рваной, опушенной овчиной дыре на боку – хорошо, что бекеша оказалась велика.

Перевели дух, перекурили и, чувствуя, что начинают замерзать, гуськом порысили по зимнему лесу. Осыпая снег, ветер шевелил сосновые лапы, на голубом ковре среди теней петляли заячьи следы, где-то неподалеку ухал мышкующий филин. Скоро тропа привела их к сторожке лесника, из трубы, несмотря на позднее время, курился кизяковый дым, низенькое занавешенное оконце светилось. Постучали.

– Не о чем брехать, идите своею дорогой!

Голос из-за двери был груб и насторожен, клацнул винтовочный затвор, и сразу глухо зарычала собака, с еле сдерживаемой злостью, по-звериному. Незваных гостей здесь не жаловали.

– Ну, как знаешь, хозяин. – Граевский на всякий случай сошел с крылечка, встал за бревенчатой стеной – получить винтовочную пулю через дверь ему не улыбалось. – А что, жилье-то есть здесь поблизости?

– Тропа в шлях упрется, по нему через версту местечко. – Голос лесника помягчел. – Уходите, отцы родные, Христом Богом прошу. Один черт, не пушшу, мне здесь еще жить.

В местечко пришли уже под утро. Заснеженная площадь, синагога, мрачные многоэтажные сараи, старинное еврейское кладбище с древними надписями на надгробьях, взывающими то к «Илии, сыну Анания, устам Иеговы», то к «Ананию, сыну Вольфа, принцу, похищенному у Торы на двадцатой весне», то к «Иосифу, сыну Абрама, припавшему сердцем к благодати Господней». Еще в местечке была пролетарская власть в лице председателя совета, низкорослого кучерявого еврея с длинным носом и огромным «смит-и-вессоном», прицепленным поверх матросской шинели. В ожидании завтрака он сидел в корчме, курил махорку, смешанную для экономии с вишневым листом, и что-то фальшиво напевал.

Страшила тут же спел ему свою песню – про геройских фронтовиков, ограбленных белобандитской сволочью, тряс пропусками из комендатуры и в голос убивался, что не уберег чайник с дарственной гравировкой от киевских товарищей. Душещипательная брехня крепко ухватила председателя за живое. «Именем революции» он приказал корчмарю накормить изголодавшихся бойцов, выдал им по паре солдатского белья, сухарей и, чтобы не мозолили глаза, определил на телегу к умирающей от кровотечения роженице. Ее отправляли в соседнее местечко, где была настоящая больница с доктором, там же неподалеку находился и железнодорожный полустанок.