Елена Первушина - Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Я исправил цифру».

А Елизавета Стырская вспоминает: «Я пришла очень поздно, около часу ночи. Свадебное торжество в разгаре. Настроение гостей достигло наивысшего подъема, кричали: „Горько!..“ Айседора и Есенин целовались, чокались с гостями, но пили мало. Есенин был трезв. Айседора Дункан отвела меня в спальню, где приготовила для меня бутылку шампанского. Мы выпили втроем и поклялись в вечной дружбе. Никогда я еще не видела Айседору такой красивой, такой обворожительной и веселой. Сколько трогательных, счастливых слов о России, о Есенине, о любви услышала я в эту ночь.

Айседора настаивала, чтобы ее больше не называли Дункан, а Есенина. На портрете, подаренном мне в эту ночь, она подписалась – Есенина. Есенин водил ее рукой, когда она писала русские буквы своей фамилии. Потом она танцевала. Чудовищно огромный красный шарф был ее партнером. Этот шарф окутывал ее руки, как язык пламени. Она танцевала долго и хорошо, вся погруженная в себя, а ее вытянутая фигура, золотые туфельки делали ее похожей на языческую богиню. Есенин, который не выносил ее искусства, бросал на нее из-за угла горячие удивленные взгляды».

Уже 10 мая молодожены на легкомоторном самолете вылетели из Москвы в Кёнигсберг. Они посещают Германию, Италию, Францию, едут в Америку. Есенин никак не привыкнет к Европе и все больше чувствует отчуждение от Айседоры. В Берлине, где Есенин и Дункан встречаются не только с Натальей Крандиевской-Толстой и Горьким, но и с Ириной Одоевцевой. Она запишет его слова об Айседоре: «Часто мы с ней ругаемся. Вздорная баба, к тому же иностранная. Не понимает меня, ни в грош не ставит… Если будет ерепениться и морду воротить – вклейте ей комплимент позабористее по женской части. Она это любит. Сразу растает. Она ведь, в сущности, неплохая и даже очень милая иногда». А Горький при встрече с парой гадает: «Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно. Тут нет ничего предвзятого, придуманного вот сейчас; нет, я говорю о впечатлении того тяжелого дня, когда, глядя на эту женщину, я думал: как может она почувствовать смысл таких вздохов поэта:

Что могут сказать ей такие горестные его усмешки:

Вот, кстати, еще одно противоречие, о котором Есенин не упомянул в споре с Дункан: да, ее искусство мимолетно, но оно не нуждается в переводе. Поэзия, при удачном стечении обстоятельств может пережить века, но она очень чувствительна к знанию языка и культурного контекста. Любой переводчик, даже не желая того, является соавтором поэта – он не может не вносить в перевод свои акценты, не может не пересказывать стихотворения «своими словами» – в той культурной парадигме, которая ему привычна. Мы можем «вычитать» из произведений Шекспира много «смыслов», но очень часто теряемся в догадках о том, какой именно смысл вложил в те или иные строки сам автор. Горький – из той же культурной среды, что и Есенин, поэтому стихи ему так понятны и близки, поэтому ему кажется ужасным, что кто-то может их не понять.

А Горький продолжает: «Разговаривал Есенин с Дункан жестами, толчками колен и локтей. Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на нее, морщился. Может быть, именно в эти минуты у него сложились в строку стиха слова сострадания:

И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит. Несколько раз он встряхнул головой, как лысый человек, когда кожу его черепа щекочет муха.

Потом Дункан, утомленная, припала на колени, глядя в лицо поэта с вялой, нетрезвой улыбкой. Есенин положил руку на плечо ей, но резко отвернулся. И снова мне думается: не в эту ли минуту вспыхнули в нем и жестоко, и жалостно отчаянные слова:

В самом деле, Есенин часто хандрит и пишет Мареингофу: «Во-первых, Боже мой, такая гадость однообразия, такая духовная нищета, что блевать хочется. Сердце бьется, бьется самой отчаяннейшей ненавистью, так и чешется, но, к горю моему, один такой ненавистный мне в этом случае, но прекрасный поэт Эрдман сказал, что почесать его нечем».

Париж Есенину поначалу понравился. Всеволод Рождественский передает его слова: «В Париже жизнь веселая, приветливая. Идешь по бульварам, а тебе все улыбаются, точно и впрямь ты им старый приятель», но все же и здесь есть что покритиковать: «Париж – город зеленый, только дерево у французов какое-то скучное. Уж и так и сяк за ним ухаживают, а оно стоит надув губы. Поля за городом прибранные, расчесанные – волосок к волоску. Фермы беленькие, что горничные в наколках. А между прочим, взял я как-то комок земли – и ничем не пахнет. Да и лошади все стриженые, гладкие. Нет того, чтобы хоть одна закурчавилась и репейник в хвосте принесла! Думаю, и репейника-то у них там нет».

В Париже Есенина и Айседору видел французский писатель бельгийского происхождения Франц Элленс, который знал русский язык и взялся перевести на французский есенинского «Пугачева» (впечатление Элленса – «великолепная поэма, одновременно резкая и нежная»). Будучи хорошим знакомым Айседоры, он не мог не посочувствовать ей. «Я думаю, что ни одна женщина на свете не понимала свою роль вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора, – пишет Элленс. – Она увезла Есенина в Европу, она, дав ему возможность покинуть Россию, предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для нее жертвой и болью. У нее не было никаких иллюзий, она знала, что время тревожного счастья будет недолгим, что ей предстоит пережить драматические потрясения, что рано или поздно маленький дикарь, которого она хотела воспитать, снова станет самим собой и сбросит с себя, быть может, жестоко и грубо, тот род любовной опеки, которой ей так хотелось его окружить. Айседора страстно любила юношу-поэта, и я понял, что эта любовь с самого начала была отчаянием».

В Париже Есенин продолжает пьянствовать вместе со своими русскими приятелями, которых и здесь немало.

Позже они едут в Америку, и его поражает индустриальный пейзаж Нью-Йорка. Свои впечатления он позже изложит в статье «Железный Миргород» [65] Известия ЦИК СССР и ВЦИК. М., 1923. 22 августа (№ 187), 16 сентября (№ 209). : «Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно… Здания, заслонившие горизонт, почти упираются в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает… Ночью мы грустно ходили со спутником по палубе. Нью-Йорк в темноте еще величественнее. Копны и стога огней кружились над зданиями, громадины с суровой мощью вздрагивали в зеркале залива». Впрочем, он тут же вспоминает, и напоминает своим читателям, что эта индустриальная мощь куплена страданиями чернокожих рабов и «красного народа» – индейцев. И все же его восхищает ночное освещение Нью-Йорка, и он признается: «…если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой».