Владимир Малик - Посол Урус-Шайтана [Невольник]

Она стояла перед ним и благодарила за спасение, а он с охотой провалился бы сквозь землю, понимая, каким никчемным, грязным и даже мерзким казался девушке, хотя и спас её от смерти.

— Я рад, что все кончилось для вас благополучно, джаным [54], — сказал Звенигора хрипло от слабости и волнения, с трудом подбирая турецкие слова. — А для меня…

— Для тебя тоже, — сказала младшая. — Скажи ему, Адике.

— Конечно, — взволнованно произнесла синеокая. — Хатче правду говорит. Хатче — любимица отца, нашего ага Гамида.

— Ну, это ещё неизвестно, — мрачно ответил Звенигора. — Наверно, хозяин иначе думает…

Внизу резко распахнулись двери. Выбежали Гамид и Ферхад, а за ними перепуганный Осман. Толстое, одутловатое лицо спахии посерело от страха. Он кинулся к Хатче, обнял девушку:

— Хатче, дорогая моя, ты жива? Слава аллаху, что спас тебя…

— Это он спас нас, отец, — Хатче показала пальцем на Звенигору, — этот невольник…

Гамид поднял голову. Взгляды, как сабли, скрестились на долгую минуту в напряжённой тишине. Звенигора заметил, как что-то мелькнуло в мутных воловьих глазах спахии, словно там на мгновенье приоткрылась какая-то тёмная заслонка.

— Ты заслужил смерть, гяур, — вымолвил Гамид после долгого раздумья. — И ты прекрасно это знаешь…

— Отец! — Хатче вцепилась в его руку. — Прошу тебя! Ради меня и Адике прости его! Пусть живёт!..

Гамид погладил дочку по голове и закончил свою мысль, будто и не слышал слов Хатче:

— Однако своей храбростью ты спас мою любимую дочь, наречённую высокочтимого Ферхада-эфенди. — Тот важно кивнул головой и выпятил округлый подбородок. — А также Адике… Только благодаря такому поразительному поступку я дарую тебе жизнь. Но не волю!.. Ты и в дальнейшем останешься моим рабом. И если проявишь непослушание, я припомню тебе все старое. А сейчас благодари Хатче и Адике. Это из-за их детской выходки ты остался живым, гяур!

Звенигора молча поклонился.

— Может, у тебя есть какая-нибудь просьба? — спросил Гамид, понемногу приходя в себя.

Звенигора шагнул вперёд.

— Есть, хозяин,

— Говори. Но…

— Много не попрошу, — быстро прервал его невольник. — Хочу самую малость — попасть в руки цирюльника и помыться…

— Ты слишком смел, гяур, — буркнул Гамид. — Но пусть будет по-твоему. Осман, слышишь? А потом отправишь его к Бекиру на маслобойку. Он жаловался, что людей мало.

— Слушаюсь, ага. — И Осман подал Звенигоре знак идти за ним.

…Старый молчаливый турок в мохнатом кауке из верблюжьей шерсти быстро побрил невольника и смазал жёлчью глубокие царапины на груди и руках. Потом Звенигора залез в речку и долго плескался в холодной воде. Осман ходил по берегу и нетерпеливо поглядывал вниз, однако подгонять раба не посмел: помнил наказ хозяина. После того как посиневший от холода Звенигора вылез и начал одеваться, он кинул ему вместо порванного барсом жупана турецкий бешмет.

— Одевайся! Да побыстрее! — крикнул издалека.

Одеваясь, Звенигора удивлялся: странный все-таки турки народ! Сколько уже времени он у них в руках, а ещё никто не поинтересовался содержимым его кожаного пояса. Или не подозревают, чтобы у такого оборванца водилось золото? Скорей всего так. Ну что ж, тем лучше. Пригодится когда-нибудь.

Снова звякнули замки кандалов, и его повели в крепость. Но теперь даже кандалы не казались ему такими тяжелыми и ненавистными. Чистый, побритый, помолодевший, он снова почувствовал необоримую жажду жизни. Ароматный весенний воздух пьянил, туманил голову, и он жадно вдыхал его, как целительный бальзам.

Во дворе Осман оставил Звенигору одного — ушёл за ключами. За живой изгородью дети играли в челик. Это была весёлая игра, похожая на украинский квач [55], и Звенигора засмотрелся на черноголовых турченят, которые напомнили ему детство на далёкой милой родине.

Вдруг к его ногам упал небольшой свёрток. Звенигора от неожиданности вздрогнул и взглянул на галерею. Там, у открытого окна, стояла, закрывшись чёрной шалью, Адике. Сквозь узкую щёлку блестели глубокие синие глаза. Девушка сделала рукой еле заметный знак. А когда заметила, что невольник не понял её и молча смотрит на неё, тихо промолвила:

— Возьми! Это тебе!

Звенигора взял свёрток, спрятал за пазуху.

— Спасибо, джаним! — кивнул головой.

Девушка на миг откинула своё покрывало и грустно улыбнулась. Теперь она казалась ещё более бледной и печальной. А от этого ещё красивее.

Звенигора молча смотрел на неё, как на чудо, которое неизвестно откуда и как появилось в его жизни.

Сзади послышались шаги: возвращался Осман. Звенигора спохватился: видение пропало. Исчезла и Адике. И если бы не свёрток за пазухой и открытое окно, можно было подумать, что все это пригрезилось…

Осман отвёл его в погреб для невольников и запер за ним двери. Даже скрежет ключа показался Арсену мелодичным. После холодного, тёмного подземелья, после того, как он смыл с себя многомесячную грязь и увидел в глазах той чудесной девушки сочувствие, даже этот подвал выглядел для него приветливым. Неважно, что оконце пропускает совсем мало света, а на полу солома совсем перепрела… Главное — он живой, молодой, здоровый!.. А все остальное как-нибудь устроится.

Вытащив из-за пазухи свёрток, он подошёл к окошку и развернул его. Там лежал пирожок, кусок баранины и тонкий шёлковый шарфик, сохранивший ещё какие-то незнакомые запахи — роз и невиданных заморских трав. Пирожок и баранина — это понятно. А для чего шарфик? Неужели девушка, вложив его, хотела высказать ещё раз свою благодарность? Или, может… Нет, даже думать смешно… Опомнись, казак! Не тешь себя призрачными мечтами…

Однако на душе было и радостно, и тревожно. Перед глазами возникла гибкая фигурка Адике, пышная чёрная коса и грустные глаза, что проникли в сердце голубыми весенними звёздами. Звенигоре казалось, что судьба нарочно послала девушку в ту роковую минуту, чтобы спасти его. Это не он спас её и дочку Гамида, а они — его!..

Впрочем, кто ж такая Адике? Гамид называл дочкой только Хатче. Может, племянница или далёкая родственница? Кто знает…

Вечером начали сходиться невольники. Первым появился, позванивая цепями, пан Спыхальский. За ним тяжело ступал долговязый сумрачный Квочка. От обоих резко пахло дымом и свежим рапсовым [56]маслом. Тяжёлая усталость была написана на их пожелтевших, измождённых лицах.

Со света они не сразу узнали Звенигору. Квочка, как только переступил порог, сразу повалился в угол, а Спыхальский начал сгребать солому и устраивать себе ложе помягче.

— Сто дзяблов его матке! — ругался он. — Работаешь, как вол, а спишь, как свинья, проше пана! За день так угоришь в дыму и накрутишься у катка, что голова идёт кругом. А придёт ночь — даже не отдохнёшь как следует! Этот паскудный Гамид — най бы его шляк трафив! [57]— свежей соломы жалеет…