Владимир Малик - Фирман султана

— А, черт побери, чем только человек живёт! — пробовал шутить, съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком.

Стеша и Златка ни на минуту не отходили от него. Целыми днями попеременно сидели возле, подбивали подушки, меняли окровавленные и загрязнённые сорочки и простыни. Яцько дежурил ночью.

Дед Оноприй с Якубом ходили по-над Сулой, по рощам и оврагам — искали целебные травы и коренья. Потом варили ароматные настои, которыми трижды на день поили раненого, готовили мази.

Но все это мало помогало. Пану Мартыну становилось все хуже и хуже. На спине, под лопаткой, образовался большой нарыв. Сначала он был красный, потом посинел, наконец, стал багрово-сизым. Его жгло как огнём, и пан Мартын, не имея отдыха от нестерпимой боли ни днём, ни ночью, извёлся вконец.

На второй день после приезда Арсена, видно потеряв терпение, он взмолился:

— О добрейший пан Езус, спаси меня или забери скорее мою душу! Умоляю — не мучь больше!.. Ведь видишь: это такое лихо человеку, что лучше — конец!..

Якуб долго осматривал нарыв, потом начал молча копаться в своих вещах. Из кожаного мешочка вытащил тонкий блестящий ножичек с острым, как бритва, лезвием.

— Надо резать, — сказал тихо.

Дед Оноприй сокрушённо покачал лысой головой.

— Ай-яй, это же не трухлявый пень, а живое тело, Якуб. Подождём, пока само прорвёт… Разрезать никогда не поздно, ваша милость. Зашьёшь ли потом? Подождём, говорю тебе!

Якуб заколебался. Но Спыхальский лихорадочно зашептал:

— Режь, Якуб! Режь до дзябла! Все едно смерть!..

— Но это будет очень больно, дружок, — начал отговаривать его дед Оноприй.

— И так не легко… Уж вшистки [54]силы истратил, терпя. Но надеюсь, что едну минутку злой боли переживу, черт побери!

Арсен взял его на руки — вынес во двор. Здесь было солнечно, тепло. Гудели на пасеке пчелы. От Сулы веял душистый осенний ветерок. Пан Мартын вдохнул его полной грудью и закашлялся. Капли крови упали на широкий деревянный топчан, на котором он сидел, поддерживаемый Арсеном.

Пан Мартын ничего не сказал. Только по измождённой жёлтой щеке медленно покатилась одинокая слеза и исчезла в давно не стриженных, обвислых усах.

Якуб снял повязку. Большой, как слива, нарыв на спине раненого блестел зловеще и багрово.

— Ну, держись, друг Мартын! Да укрепит тебя аллах!

В руках Якуба сверкнул нож.

Женщины убежали в дом. Яцько сморщился и, часто моргая, выглядывал из-за дверей. Арсен крепче прижал к себе Спыхальского, положил его голову себе на плечо. Дед Оноприй держал наготове кусок белого полотна и горшочек с мазью.

Якуб сжал зубы, твёрдо провёл ножом по нарыву. Спыхальский вскрикнул. Из раны хлынула густая, чёрная кровь. Что-то гулко щёлкнуло о топчан.

— Аллах экбер! Пуля?! — удивлённо и радостно воскликнул Якуб. — Это же чудесно, ага Мартын! Пуля вышла! Смотри!

Он вытер тряпкой окровавленную пулю, подал Спыхальскому. С лица Якуба не сходила радостная улыбка. Спыхальский тоже улыбнулся. Взял пулю, подержал на ладони, оглядел со всех сторон, а потом крепко зажал в кулаке.

— А, клята! Теперь ты у меня в руке, а не в груди! Выживу — привезу в подарок пани Вандзе… Скажу: «На, жинка, подарок от турецкого султана, чтоб он пропал! Это вшистко, что заработал на каторге турецкой…» Ух, как мне теперь хорошо стало! Уж не печёт под лопаткой… Дзенкую бардзо [55]тебе, пан Якуб… Если и помирать придётся, то не страшно… Ибо легко мне стало… Поживём ещё, панове, поживём!

— Слава богу, ему полегшало, — прошептал дед Оноприй, намазывая кусок полотна коричневой мазью и прикладывая к ране.

Спыхальский облизал пересохшие губы и вытер ладонью вспотевший лоб. Ему и вправду сразу стало легче. И впёрвые за многие дни в его сердце загорелась искорка надёжды. Он попросил, чтобы его отнесли снова в комнату. Ему вдруг захотелось спать.

Спокойствие, радость и дух влюблённости поселились в беленькой хатке над тихой Сулой. Оба раненых — и Роман и пан Мартын — постепенно поправлялись. Прозрачная медвяная осень с багряным золотом лесов, бабьим летом и неповторимыми запахами опят, кисло-терпкой калины и приятного, горьковатого дымка на огородах долго была тёплой, сухой и содействовала поправке больных. Роман быстрее встал на ноги, а пан Мартын до самых филипповок [56]лежал на кровати, и живой блеск очей и, главное, усы, которые постепенно, неведомо какой силой, снова начали набирать свой прежний огненный, особенно на кончиках, цвет и упругость, что поднимала их кверху, неопровержимо свидетельствовали о том, что дела бравого поляка пошли на поправку.

Он даже влюбился… в Стешу. Понимал, что безнадежно, но ничего не мог поделать с собой. Невольно с нежностью поглядывал на девушку, выпячивал грудь, подкручивал усы. Красота Стеши не на шутку встревожила впечатлительного и влюбчивого шляхтича. Однако девушка будто не понимала всего этого и не замечала пламенных, как думал сам пан Мартын, взглядов. Её глаза искали васильково-синие глаза Романа и с радостью встречались с ними.

Тогда пан Мартын обиженно отворачивался от Стеши и начинал беседу со старой Звенигорихой и дедом Оноприем. Излюбленной темой их разговоров были приключения Арсена в Турции и других далёких краях. Об этом Спыхальский умел рассказывать красочно и захватывающе. Конечно, если дома не было Арсена.

— Ваш сын, пани-матка, самый первый на свете рыцарь! — выкрикивал пан Мартын. — Однажды в бою возле турецкой речки Кызыл-Ирмак мы с ним вдвоём уложили не менее сотни янычар! Арсен набрасывался на них, как лев, как тигр, и крошил, бил, рассекал их саблей до пояса, нех буду проклят, если брешу!.. А на море! О, если б вы могли видеть, как он справлялся с разбушевавшейся стихией! Трое суток не выпускал из рук руля, пока не привёл корабль к берегу… Потом нас всех освободил из неволи турецкой, нечестивой… Привёл к родной земле и здесь, под Чигирином и на Днепре, храбро бился с нехристями, прославился среди товариства как непобедимый воин. Правду говорю, как перед богом!

Звенигориха всхлипывала, радуясь и страшась за сына. Дед Оноприй поглаживал красную от волнения лысину. А Стеша вся светилась от восхищения: вот какой у неё брат!

Но как только Спыхальский снова кидал на неё нежный взгляд, девушка отворачивалась или даже выходила из комнаты.

Роман тоже отворачивался, чтобы пан Мартын не уловил в его глазах весёлых искорок смеха. «Ну и пан Мартын, пан Мартын, — думал дончак. — Славный ты человечище! И удачлив во всем: и врага бить, и горилочку пить, и доброе слово впопад молвить… А вот засматриваться на Стешу — тут тебе, пан Мартын, зась [57]! Тут ты останешься с носом, ей-богу! Как только поправлюсь совсем, тут же зашлю сватов к Стеше… Славная девушка!.. И никуда я уже от Сулы не пойду: ни на Дон, где у меня ни кола ни двора, ни в родное сельцо под Тулой, где Трауернихт с меня живого шкуру спустит!» И он украдкой нежно поглядывает на Стешу, любуясь её красотой.