Сергей Плохий - Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации [c 1470 года до наших дней]

В июне 1831 года Николай назначил на польский фронт нового командующего – генерал-фельдмаршала Паскевича-Эриванского (почетный титул тот получил за взятие Эривани (Еревана) в ходе русско-иранской войны). Паскевич происходил из казацкого рода с Гетманщины и был главнокомандующим русскими войсками на Кавказе. Император доверял Паскевичу и не скупился на пополнение армии. Фельдмаршалу удалось переломить ход войны. В августе 1831 года русские войска осадили Варшаву. Поляки оказывали героическое сопротивление, отказались сдать город. Генерал Юзеф Совинский ответил на предложение о сдаче шуткой: не может сойти с места, ведь русское ядро оторвало ему ногу еще у Бородина. Само собой, в Бородинской битве он участвовал на стороне Наполеона. Паскевич одну за другой преодолевал линии обороны. Варшава пала 8 сентября по новому стилю. Паскевич написал в донесении Николаю: “Варшава у ног Вашего Императорского Величества” 14. Через месяц мятежники оставили безнадежную борьбу. Что дальше? Если до Ноябрьского восстания власти могли надеяться подкупить поляков широкой автономией и дарованной конституцией и тем самым покончить с их суверенитетом, теперь эти иллюзии рассеялись.

Весть о падении Варшавы вызвала ликование не только при дворе в Петербурге. Лучшие стихотворцы эпохи откликнулись брошюрой “На взятие Варшавы”. В нее включили одно произведение Василия Жуковского, самого почитаемого на тот момент поэта, и два – Пушкина, куда более талантливого и куда менее благонадежного, с официальной точки зрения. Брошюру одобрил лично император.

Жуковский приветствовал взятие Варшавы, ставя эту победу в один ряд с прежними военными успехами империи.

Он проводил параллель между завоеванием Польши и разгромом персов и турок на Кавказе тем же Паскевичем. В пушкинских “Клеветникам России” и “Бородинской годовщине” звучал другой лейтмотив, вернее, два. Первый – отповедь Франции и вообще Западной Европе за разжигание ненависти к России. Второй касался именно Польши. Пушкин видел польский вопрос тесно связанным с русским вопросом. Поляки, с его точки зрения, посягали на коренные русские земли, на которых разворачивались важнейшие события отечественной истории. В том числе на Киев, в его глазах – древнюю столицу Руси и мать городов русских, – а также земли Гетманщины, приведенные в подданство Москвы Богданом Хмельницким, мятежным казаком, ставшим символом русского единения. Поэт вопрошал:

Ноябрьское восстание и подавление его Пушкин назвал “спором славян между собою”. Конфликт разгорелся вокруг российского плана объединения славян. “Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?” – вот как он изобразил то, за что бились “кичливый лях” и “верный росс”. Жуковский просто укреплял империю, а Пушкин защищал единую русскую нацию и видел общеславянскую. Пушкин считал, что в польско-русской борьбе решается судьба славянства вообще, частицей русской политической нации станет каждый славянин. В этом он вторил Василию Петрову и его стихам о втором разделе Речи Посполитой. Петров мечтал, что поляки прежде остальных вступят на путь растворения в том, что Пушкин назовет “русским морем”.

Национальная мобилизация Польши в эпоху наполеоновских войн и последовавшее восстание 1830–1831 годов побудили русских людей задуматься над политическими, культурными и этническими корнями новой имперской идентичности. Процесс начался с нашествия Наполеона, набрал скорость во время конституционного эксперимента Александра I в Царстве Польском. Еще одним толчком стала теория официальной народности (окрещенная так историками), сформулированная графом Сергеем Уваровым, министром народного просвещения. Уваров писал царю, что началами, на которых зиждется просвещение русского народа – и русская идентичность вообще, – остаются православие, самодержавие и народность. Именно народность стала принципиальным новаторством Уварова – она и дала имя всей триаде.

Впервые политическую идеологию и русскую имперскую идентичность Уваров описал в докладе, представленном Николаю в марте 1832 года, будучи товарищем министра просвещения. Став министром, граф представил окончательную версию своего текста 19 ноября 1833 года. Три упомянутые начала Уваров назвал “якорем нашего спасения” – единственным средством против “всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе” 15. Причиной такого коллапса он считал Великую французскую революцию и ее последствия. России надлежало тщательно оберегать свои национальные ценности, которые если и не были уничтожены, то были вытеснены в последние десятилетия. Их также необходимо привести в согласие с “настоящим расположением умов” 16.

Откуда Уваров черпал вдохновение? Бывший дипломат, назначенный в Париж в разгар наполеоновских войн, он восхищался Франсуа Гизо – ключевой фигурой в Июльской революции 1830 года во Франции. Гизо был одним из лидеров консервативного крыла французских либералов. Как Екатерина II искала у Вольтера и других философов наставлений по реформированию империи в соответствии с универсальными принципами Просвещения, так Уваров нашел в Гизо пример средней позиции между крайностями консерватизма и революции. Русский министр пристально следил за тем, как Гизо создавал общегосударственную систему образования (в середине 30-х годов они занимали аналогичные посты). С другой стороны, он отвергал то, что считал претензиями французов на изобретение универсальной модели образования, пригодной для всего мира.

Он ставил в вину французам незнание других европейских стран и отсутствие к ним интереса. Он обратил свой взор на Германию в поисках альтернативы французским обобщениям. Путеводную звезду Уваров нашел в Германии – в трудах филолога, философа и поэта Фридриха Шлегеля, который превозносил национальную культуру и традиции. Шлегель стал одним из первых творцов модели нации, основанной на общности языка и обычаев. Шлегель, в свою очередь, испытал влияние Иоганна Готфрида Гердера, создавшего романтическую концепцию нации. По Гердеру, законность государству придавал только народный дух (Volksgeist) , и каждый народ имел право на свою государственность. Шлегель грезил о германском национальном государстве, объединенном вокруг Австрии, которая лучше других сохранила средневековый институт династической преемственности, аристократию и религию. Шлегель и Уваров встретились в Вене, где Уваров состоял в 1807–1809 годах при посольстве. Это было время антифранцузских коалиций в Европе, сблизивших Россию и Австрию.