Жан Ломбар - Агония. Византия

В одной из зал дворца пребывал в прострации Элагабал. Сэмиас была очень оживлена, Паула равнодушна, почти не страшась мятежа, который мог сделать ее вдовой императора, Атиллия тревожилась, а Гиероклес и Зотик дрожали, ожидая, что гнев народный падет и на них. Хризаспиды прохаживались перед занавесями и дверями кубикул, пересекая перспективы мраморных и порфировых стен. Элагабал оставался в своей золотой тиаре, и под великолепными одеждами он нервно вертел шелковый шнурок, а золотой обнаженный кинжал лежал возле него рядом с фиалом с ядом. Император предпочитал сам принести себе смерть избранным оружием, а не принимать ее от гнусной руки убийцы, потому что его необычная жизнь должна была и кончиться необычно, беспримерно для будущих веков.

Их слуха достиг топот коней и звуки труб. Показались Аристомах и Антиохан в запыленном вооружении, с кровью на одежде. Антиохан заявил, что он покинул дворец Цезарей, осажденный толпами, готовыми убить Маммею и Александра.

— Но я не приказывал этого, — сказал Элагабал, тревожно глядя на свою мать. — И вы также не приказывали? — обратился он к Зотику и Гиероклесу.

Это было правдой. Император был совершенно чужд замыслу убийства, о котором в городе в последние дни распространился странный слух. Сэмиас встала:

— Никто, о Божественный Сын, не отдавал приказаний без тебя, и, клянусь, я не принимала участия в этом заговоре.

Она была возмущена: хотя раньше она и желала убийства соперников, Атиллий доказал ей бесполезность и опасность покушения, и она выбросила это из головы. Но все же, неподвластная страху, Сэмиас ненавидела римлян, которых, на ее взгляд, не мешало бы покарать силами войск преторианцев и Старой Надежды. Заговорили и другие, образовалось подобие военного совета, на котором явно преобладала мысль о мести Риму.

— И мы покараем их всех, бросив в Тибр, — проговорил дрожавший все время Зотик, на которого Аристомах кинул презрительный взгляд.

В ответ на его угрозы Маммее и Александру, Сэмиас воскликнула:

— Нет! Нет! Такие слова и подняли римлян на мятеж. Маммеа такая же дочь Мезы, как и я; в нас течет одна и та же кровь, и я не хочу братоубийственной войны.

И она заговорила торопливее, как нервная женщина, а не политик, в ней дрожали струны взволнованного чувства. В глубине души она не была жестокой: жадная до наслаждений и неуравновешенная, она почти всегда была снисходительной; жизнь в Риме делала ее расслабленной, в противоположность Маммее, полной честолюбивых стремлений. Да и остальные чувствовали себя истощенными: сказывались затраты сил, отданных беспрерывным в течение двух лет наслаждениям, — поэтому начавшийся распад Империи застал их равнодушными и как бы отупевшими. И в то время как вне Дворца начальники войск думали о борьбе, приближенные Императора стремились только к тому, чтоб наслаждаться, смеяться, объедаться вкусными блюдами, слушать музыку и восхваления, смотреть на мужское и женское тело и справлять гигантское празднество завоевания Запада.

Временами за стенами Старой Надежды усиливался рев и шум толпы — тогда кто — нибудь выходил узнать последние новости о мятеже. Было названо имя Атиллия, который, похоже, выиграл очередное уличное сражение и теперь торопился к ним.

Действительно, послышался приближавшийся топот лошадей: сады наполнились всадниками и звоном оружия. Вошел Атиллий. К нему на шею, задыхаясь от волнения, бросилась Атиллия, а Сэмиас, забыв о своем достоинстве Светлейшей Императрицы, просто обратилась к нему:

— Ты не ранен? Ты не побежден? Ты разогнал их, не так ли?

— Да, — ответил Атиллий озабоченно, — но перед ними открылись двери Дворца и те, с кем я сражался, предлагали Империю Маммее и Александру.

Он быстро рассказал о событиях дня и о том, что народ восстает только против Элагабала, вдохновляемый, наверное, сторонниками Маммеи. И он прибавил:

— Ты видишь, Империя колеблется. Мир отвернулся от нее и Черный Камень возвратится в Эмесс. Сегодня войска были с нами, потому что ни о чем не догадались, завтра они нас бросят и перейдут к Маммее.

— Мы устроим себе божественные похороны, — воскликнул Элагабал, вставая в трепете. Он взял кинжал и трагически сверкая им, завершил:

— Антонин не уйдет бесславно!

Он приравнивал себя к комедианту, атлету или бегуну, которому не безразличен конец состязания. И вслед за ним все стали бурно искать выход из трудной ситуации, и негодовать на римлян. А тем временем народ на Палатине без устали выкрикивал имена Маммеи и Александра, и тем стоило только подать знак, чтобы направить толпы против Элагабала.

Но шум понемногу рассеялся. Сэмиас, несмотря на все происшедшее и не чувствуя страха, захотела вернутся на Палатин. Но когда Гиероклес вяло заметил, что это возвращение может взволновать утихший народ, она сказала ему:

— Что? Ты смеешь говорить, ты, вольноотпущенник, что мать твоего Императора побоится его врагов! Ты достоин носить одежду тех, кто не имеет пола!

Паула собиралась остаться со смутным желанием отвлечь Элагабала от Гиероклеса и Зотика, которые сидели по сторонам его, касаясь пальцами его колен, но Сэмиас увела ее вместе с Атиллией.

Вскоре торжественная процессия двинулась в путь. Здесь были приближенные Императора, офицеры и солдаты, сошедшие с простиля, манипулы, сверкающие высоко поднятым оружием. Слышались новые кличи — возгласы легионеров, постоянно готовых идти по трупам, — они тоже пожелали проводить Сэмиас, Атиллию и Паулу. Декурионы и центурионы, всадники и трибуны, начальники конницы и пехоты, — все кричали о своей преданности, предлагая для защиты Империи свои мечи и щиты, произнося страшные клятвы мести Риму за нанесенные им оскорбления Элагабалу и его матери. Триарии и принципы бряцали оружием, пробегали велиты, слоны с башнями на спине проходили под широкой листвой высоких деревьев; катапульты и баллисты высились на своих черных подмостках.

На следующий день из Дворца выступила процессия, возглавляемая Атиллием. Впереди шли преторианцы, ударявшие копьями о щиты, и сигниферы, несшие знамена легионов; за ними двигались носилки с Сэмиас, Атиллией и Паулой в сопровождении конницы.

При выходе из ворот всех отвлекла любопытная картина: на вершине стен группа людей в белом и в лавровых венках, и во главе их человек с худым лицом и остроконечной бородой без усов, читали нараспев стихи, быть может, поэму о храбрости и добродетели, что очень рассмешило Атиллию:

— А, это супруг Хабаррахи и поэт Зописк!

То действительно был Зописк, управлявший хором поэтов, и без критиков; в стихах возможно асклепиадических или гликонических, они обращались с ободрением к Светлейшей Матери Элагабала, к его супруге Пауле и к Цветку всех женщин, Атиллий, как к живому воплощению мужества, достойного прославления в грядущих веках. Посреди чтения стихов, в шуме оружия и топоте коней, все вдруг ясно услышали одно из указаний Зописка, воздевшего руки к небу: