Виталий Волков - Выстрел в Вене

«Я — из другого теста. Мне бы всего три года открутить назад, и я бы нашёл тех ребят, которых ты, Курт, называешь предателями. А это подполье. Я бы не побрезговал замарать свою арийскую совесть алым цветом, я бы поручкался с коммунистами, лишь бы избежать нынешнего вселенского позора! Так кто же среди нас двоих лучший немец, Курт?» Эрих стал задумываться о подполье как упущенной, хотя пока ещё не окончательно упущенной возможности, но путь отнял у него силу на такую опасную мысль, и только пустота, оставленная ею, нет-нет, а сверлила его совесть сквозь сон о пивной кружке…

— Эй, парень, собрался с духом? Пошли, шевели копытами! Двор переходим быстро и уверенно, и к окну. Окно приоткрыто, там мной замечен мальчишка неарийской наружности, с цветочком в руке. Вылитый еврейчик. Вот туда метнёмся. У окна подставишь мне спину, я на тебя, и в тепло. Дважды два для двух бывалых…

— А ограда?

— Разве это ограда? Смех, а не ограда. Дырявый швейцарский сыр. На раз ее сделаем. Ты, берлинец, хоть раз бывал в Швейцарии?

«При чем тут Швейцария»? — с вялым раздражением отметил Бом, и они пошли…

Яша Нагдеман очень опасался бандитов, живя в городе, где не было полиции, и за порядком должна следить советская комендатура. Она и следит. Но кто доверит своё жилище и своих жён солдатикам со скуластыми запылёнными лицами, с не по-доброму утомленными, немигающими глазами? Кто станет ждать порядка и добра от этих людей, не по своей воле ушедших сюда от степей, от кишлаков, от семей… чем-то они должны оправдать потерю пяти лет, каким-то трофеем. Так думают жители завоёванного или, как предпочитают говорить победители, освобождённого города. Но Яша считает, что находится по отношению к ним в более выгодном положении. У него уже нет жены, и брать у него нечего. Его папиры подписаны комендантом. Яшу точно не заподозрят в пособничестве ненавистным немцам. И дом Бертельсмана — на виду, он не затерян в глуби безлюдных переулков. Günstige Lage [4] нем.: удачное расположение . Но сыновей, Мойшу и Эрика, Яша попросил не оставлять окна открытыми и быть внимательными и даже подозрительными ко всяким незнакомцам. Молодой раввин уважал своих детей, не любил и не умел им велеть и следить за каждым их шагом. Тем более, что разумный и осторожный Мойша оказался совсем взрослым, в чем-то взрослее его самого, и сам опекал Эрика, который в доме Бертельсмана, без штор и запрета на громкие звуки, все чаще позволял себе шалости. Свобода, расширившаяся на несколько стен, на сад, на цветы, на богатство запахов, потрясающая свобода звука и движения, и другая свобода, измеренная уменьшением меры, энтропии страха (так потом будет говорить Мойша, стараясь формализовать меры свободы и научиться их измерять в энергиях) — ещё будет ему стоить другой свободы, он заплатит свою цену за восстановление порядка.

Как бы то ни было, по вечерам Яша проверял не только замок на дверях, но и окна, плотно ли они закрыты на ночь. Он это делал перед тем, как уложить спать детей. Мойшу он целовал в лоб, Эрика награждал прикосновением губ к тёплому затылку. Так он попутно проверял, нет ли у детей жара. Но Эрик приоткрыл окно уже после ухода отца. Весь день ему, маленькому человеку, мерещилась мама. Мама уговаривала Мойшу петь, не издавая звуков. А он, маленький Эрик, зажимал уши. Этого никогда не было и не могло быть, мама ушла к богу при родах, когда рожала его — об этом ему недавно сообщил Мойша, он же рассказал про то, как супруги Штрахи помогли ее втайне похоронить. И тогда, после того разговора с Мойшей, Эрику приснилось, как мама учит Мойшу петь бесшумно. А теперь, иногда, это видение — уже не сон, посещает его. Мойша не умеет петь, зато умеет различать ноты и инструменты войны. То снаряд, то бомба, то русский самолет, а то — немец или итальянец. Этому умению Эрик никак не может научиться, зато ему кажется, что он овладевает другим навыком — он может различать трели самых разных птиц, про которых Мойша пренебрежительно говорит, что они одинаковые, птицы и птицы, соловьев меж них не слышно. Эрих не знал их названий, но тоже представлял себе их оперения и клювики, он заселил ими тот мир, в который поднялась мама. Ее лика — это он уже осознал — он тоже не видел никогда… Зато она была звуком, звуками, наполняющими его временами. Он чаще и чаще ждал ее и жил слухом, и для того тихонечко, втайне от брата, приоткрывал окно, стоило тому заснуть. Этим вечером Эрику чудились звуки неба, шорох облаков, трущихся о чёрный наждак неба. И он прокрался поближе к окну и уселся на пол под столом, покоящимся между кроватями и окном. Мойша рассказывал про силу трения и показывал младшему брату, как, нагреваясь, трется рука о пол… Совсем другой звук, чем облака трутся спинками о небо.

Вдруг окно скрипнуло, в воздух комнаты ворвался запах чужого пота; перед взглядом ребёнка раму заслонил огромный темный силуэт. Эрих поджал коленки к животу и помимо воли облегчился. А Курт Руммениге не разглядел мальчишку. Развернувшись на широком подоконнике, он задом слез на пол и, перегнувшись наружу, принялся подтягивать за руку напарника. И уже когда вторая голова появилась в проеме, существо, шевелящееся вблизи, изо всех сил втягивающее коленки в живот, в грудь, было услышано и замечено Куртом. Руммениге отпрыгнул в сторону. Икры напружинились, готовые к прыжку. В руке сверкнул нож. Но, вглядевшись и обнаружив, что перед ним кошка или малыш, он выпрямился и шагнул вперёд. Однако, не заметив стола, наткнулся на него, чертыхнулся и отступил. Тем временем Бом, подтянувшись, тоже оказался в детской. Его зрение было острее глаз баварца, он сразу обнаружил и стол и мальчишку под ним, и, проявив незаурядное проворство, тоже оказался возле Эрика, между ним и баварцем.

«Бом, заткни ему рот, пока он не заорал»! — приказал Руммениге. А Эрик уже не испытывал ужаса. Он вообще ничего не чувствовал, кроме посторонних звуков и запаха пота. Но когда сверху, почти с неба, негромкий и не злой голос обратился к нему по-немецки с понятным ему вопросом, он очнулся и смог членораздельно ответить. «Вот видишь, никто не кричит, и не следует пугать мальчика», — успокоил тогда Бом старшего спутника, и затем два силуэта тихо и сердито принялись о чем-то спорить между собой.

Эрику стало любопытно — он никогда ещё не видел вблизи вот так спорящих людей. Но вот оба замолчали, и Эрик обнаружил себя в руках у высокого. Это тоже был любопытный новый опыт, руки совсем другие, чем у отца или Штрахи.

Отец рассказывает, что суть добро, а что добром не является. Добро и не добро всегда близки друг к дружке, как две человеческие руки. И вот они, добро и не добро, вместе пришли за Эриком, стоило ему услышать небо, шуршащие о него облака и маму (Мойша говорит, что облака — линяющие ангелы, но Эрику нелегко бывает понять, когда брат умён, а когда подшучивает над ним), — стоило услышать, и за ним пришли добрая и не добрая руки. И он, оказавшись на одной из них, остался в уверенности, что его прижимает к плечу добрая рука… Рука понесла его к отцу, по коридору, в его покои. Когда Яша Нагдеман, открыв глаза, увидел на пороге комнаты силуэты людей, он не замешкался ни на миг. Не вскакивая, не суетясь, не совершая руками резких движений, он нащупал под подушкой браунинг. Дядя Яши Нагдемана был учёный человек. Учёный человек — это которого жизнь учила. Он пережил польский погром дважды и поэтому всегда хранил в тайном, но доступном месте это оружие. У оружия было имя — Иегуда. Чтобы пережить, нужны глаза бога, а ещё — пистолет и патроны. Дядя Бертельсман был человек с юмором, его глаза были скроены так, что даже в грустные минуты они были готовы к улыбке. С юмором и шутками он научил Яшу не бояться оружия и прилично стрелять. Когда Яша привёл сыновей в дом дяди, то проверил и тайник и был удивлён и обрадован — Иегуда на месте. Удивлён тем, что дяди нет, а пистолет, не тронутый им, на месте. Чем тот погром, который забрал его жизнь, был отличен от прежних, от польских? Неожиданностью или неизбежностью? Яша проверил, почистил изделие и поместил его под подушку. А теперь черёд Яши, если только бог все-таки не избавит его от необходимости стрелять в человека. А ведь он много раз просил Его об этом. Но он много о чем просил. А что с того? В соседней комнате спят дети. Это облегчает выбор. Что надо пришельцам? Спросить или стрелять? «Не пали в воздух. Стреляй над головой вожака или ему в грудь», — так его научил дядя. Яша развернулся, на ходу снимая оружие с предохранителя, и готов был выстрелить над головой. Эрих Бом первым услышал легкий щелчок и скрип металла о металл.