Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Запрет, как и следовало ожидать, сделался особенно непопулярным в Германии, где люди называли инициативу властей «детским садом» и «оскорблением и унижением». СД докладывала о сильном напряжении и «лояльной критике»: люди шумно возмущались, мотивируя недовольство тем, что «добрый национал-социалист может слушать эти [зарубежные] вещания совершенно спокойно, поскольку они никак не могут повлиять на него; даже напротив, они только усиливают враждебность и решимость бороться с вражескими державами». Многие люди не понимали, что же в точности имелось в виду: идет ли речь обо всех иностранных каналах, или нейтральные станции слушать все-таки разрешается, как те же джазовые программы Радио Люксембург, столь любимые молодежью? Как и всегда, когда речь шла о поистине непопулярных мерах, службы безопасности информировали вышестоящее начальство о выражаемом многими недоверии: неужели фюрер в самом деле мог допустить подобные вещи? [166] Shirer, Berlin Diary, 209: 21 Dec. 1939; MadR, 358, 366 and 421–422: 18 and 16 Oct. and 6 Nov. 1939; Kundrus, ‘Totale Unterhaltung?’, 144–147; Latour, ‘Goebbels’ ‘Außerordentliche Rundfunkmaßnahmen’; Michael Hensle, Rundfunkverbrechen; Mechler, Kriegsalltag an der ‘Heimatfront’.

Словно бы молчаливо признавая истинное положение дел с этим запретом, германское радио регулярно снабжало население собственными комментариями, высмеивая и опровергая заявления британских или французских вещателей. Жадные до информации, люди подбирали листовки, миллионами сбрасывавшиеся с самолетов британских ВВС той зимой, хотя и вовсе не обязательно верили написанному. В Эссене Карола Райсснер негодовала от возмущения. «Они явно стараются зажечь народ, – писала она родственникам, добавляя с уверенностью: – Это, очевидно, еврейские уловки». Подозрение шло от сердца, потому что женщина на протяжении многих лет только и слышала о еврейских манипуляциях и кознях с целью добиться влияния и власти над Германией. Немецкое радио прозвало Черчилля «Лорд Враль», а то и высмеивало его как W. C. Проигрывание широко известной песни Первой мировой «Ибо мы выступаем против Ан-гли-и» в конце новостных выпусков имело столь громкий успех, что сделалось чем-то вроде позывных немецкого радиовещания [167] Reissner in Krüger, ‘Die Bombenangriffe auf das Ruhrgebiet’ // Borsdorf and Jamin (eds.). Kriegserfahrungen in einer Industrieregion, 92; RAF in Weinberg, A World at Arms, 68–69; Overy, Why the Allies Won, 107–108; Strobl, The Germanic Isle; Kris and Speier (eds.). German Radio Propaganda, 243: Ley, 24 Mar. 1940, ‘der Lügen-Lord’; Löns song: MadR, 384: 23 Oct. 1939. .

В общем, добиться исполнения запрета на слушание иностранного радио получалось лишь частично. 18 ноября 1939 г. одного молодого офицера гестапо из Кобленца отправили разбираться с доносом на незаконное слушание радиовещания в маленький городок на западном берегу Рейна. Обвиняемый, Арнульф В., как доносили, каждый вечер слушал немецкую службу Радио Страсбург. Что совсем плохо, во времена Веймарской республики он был вожаком местных социал-демократов, а к тому же, как поговаривали, позволял себе заведомо порочащие комментарии в отношении правдивости не только немецких новостей, но и высказываний самого фюрера. Арнульфа арестовали, привезли в Кобленц и допрашивали до тех пор, пока он не признался, что несколько раз слушал французскую станцию. Гестапо посадило его под замок на три недели, а тем временем расследование продолжалось. Сотрудники провели обыск в его квартире, где изъяли приемник и кое-какие старые социал-демократические материалы. В местной ячейке нацистской партии подтвердили, что нарушитель, как и многие бывшие социалисты, мало занимался партийными делами и почти не участвовал в актах благотворительности. К тому же он часто ссорился с женой. Вместе с тем его работодатели давали ему хорошую характеристику, при этом он являлся обладателем многих наград и четырежды раненным ветераном Первой мировой войны. Последние два факта в итоге и выручили обвиняемого, когда через десять месяцев, в сентябре 1940 г., состоялся суд, где его оправдали по всем статьям. Еще одним веским аргументом в пользу Арнульфа В. стало в конечном счете то обстоятельство, что нажаловался на него шурин, причем после крупной семейной размолвки. Гестапо всегда старалось не допускать использовать себя в подобных случаях в качестве инструмента мести и побуждало Особый суд не принимать во внимание доносы, например от поссорившихся деловых партнеров, пусть обвиняемый даже и состоял когда-то в рядах коммунистов. К 1943 г. всего 3450 человек подверглись наказаниям за слушание иностранного радио [168] Johnson, Nazi Terror , 329–332; Maas, Freizeitgestaltung, 240. .

Когда офицеры гестапо начинали тонуть в протоколах опросов соседей, родственников и работодателей при попытках установить, являлся вчерашний коммунист или социал-демократ «врагом», подлежавшим изъятию из «тела нации» хирургическим путем, или же верным «соотечественником», просто попавшим в плохую компанию в 1920-х гг., службисты выработали странную практику – одновременно произвольную и последовательную. Произвольную в наложении разных наказаний на разных людей за те же самые проступки, а последовательную в том, что гражданские и военные судьи и гестапо – все старались выносить приговоры скорее на основе «характера» нарушителя, чем самого проступка. Изменения в уголовном кодексе, внедренные в период между декабрем 1939 г. и февралем 1941 г., демонстрировали явный переход от преступления к преступнику: речь больше не шла об убийстве, преступлениях на сексуальной почве или рецидиве, но все больше об «убийцах», «лицах, совершивших сексуальные преступления» и «закоренелых преступниках» [169] Evans, Rituals of Retribution , 690; Wrobel (ed.). Strafjustiz im totalen Krieg , 1, 46–49; Gruchmann, Justiz im Dritten Reich , 910–911; Dörner, Erziehung durch Strafe , 199–215 and 257–264; Wagner, Volksgemeinschaft ohne Verbrecher , 1, 31. .

Никто бы не посмел обвинить нацистов в мягкости по отношению к преступлению. Когда германский рейх собрался на войну, под охраной в государственных институтах находились 108 000 заключенных плюс еще 21 000 человек в концентрационных лагерях. К концу войны тюремное население выросло вдвое, а число содержавшихся в концентрационных лагерях достигло 714 211 человек. Сколь бы ни печально выглядела статистика, на начало войны Германия вполне выдерживала сравнение со Швейцарией, Финляндией и Соединенными Штатами в отношении пропорции заключенных к населению, занимая в делах наказаний крайний сектор международного применения закона; при этом Англия, Франция, Бельгия и Нидерланды отправляли под замок куда меньшее количество своих граждан. Если брать для сравнения нацистский террор в Польше со всеми его методами массовых казней, коллективных карательных акций и тотального изгнания, получается, что гитлеровская политика на домашнем фронте оставалась довольно выборочной и основанной на рассмотрении конкретных дел, по которым привлекались отдельные лица. По меньшей мере до 1943 г. на «нормальную» систему государственных тюрем и государственных же общественных исправительных учреждений приходилось больше правонарушителей, чем на сугубо нацистские структуры, такие как концентрационные лагеря СС, подавляющее большинство узников которых составляли представители расовых противников Германии, в первую очередь польские, а позднее советские граждане [170] Wachsmann, Hitler’s Prisons , 204–206, 223–226, 276–283 and 364–369; Orth, Das System der nationalsozialistischen Konzentrationslager , 97–106. .