Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

В действительности женщины, конечно, служили до войны в полиции, к тому же, если не считать 400 000 медсестер Красного Креста, полмиллиона женщин поступили в вермахт, в основном для работы телефонистками и в почтовых структурах после двух или трех месяцев подготовки на курсах в Гисене [293] Hämmerle et al. (eds.). Gender and the First World War, 1–15; Daniel, The War from Within; Nienhaus, ‘Hitlers willige Komplizinnen’ // Grüttner et al. (eds.). Geschichte und Emanzipation, 517–539; Maubach, ‘Expansion weiblicher Hilfe’ // Steinbacher (ed.). Volksgenossinnen; Maubach, Die Stellung halten. .

Сама мысль о женщинах с оружием в руках, однако, по-прежнему подвергалась анафеме и даже оправдывала самые жесткие меры со стороны немецких солдат в ходе польской кампании. Мужская честь настолько прочно связывалась с военной службой, товариществом и с умением сохранять хладнокровие под огнем, что все «военные невротики», трусы и дезертиры встречали презрение как ненастоящие мужчины, или бабы. Женская честь продолжала измеряться категориями целомудрия и сексуальной разборчивости. В 1943 г. инструктивные материалы имперского Министерства юстиции повторяли основополагающую аксиому: «Немецкие женщины, состоящие в половых связях с военнопленными, предают фронт, наносят огромный ущерб чести нации и порочат репутацию германской женщины за рубежом». Такие довольно разные точки зрения сложились у нацистов на тела мужчин и женщин как носителей чести германского народа [294] Theweleit, Male Fantasies, 1, 70–79; со ссылкой на Rothmaler, ‘Fall 29’ // Justizbehörde Hamburg (ed.). ‘Von Gewohnheitsverbrechern’, 372. Przyrembel, ‘Rassenschande’. .

Моральным хранителем национальной чести выступала нацистская партия, и шеф расово-политического управления в августе 1940 г. утверждал:

«Нельзя ни на секунду усомниться, что соображения расовой политики требуют всеми имеющимися средствами бороться с чрезвычайной угрозой осквернения и загрязнения, которую несет с собой это сосредоточение иностранных рабочих… нашей немецкой генеалогии. Чуждое население до недавнего времени было нашим самым злейшим врагом и внутренне остается таким сегодня, и мы не можем и не должны стоять в стороне тем временем, когда они вторгаются в жизненно важное естество нашего народа, оплодотворяют женщин немецкой крови и растлевают нашу молодежь».

Сотрудники гестапо и СД видели местоблюстителями отсутствующих мужей, отцов, братьев и женихов прежде всего себя. Перед лицом наплыва иностранных рабочих гестапо довольно жестко трактовало общий запрет «недозволенных контактов», расследуя специфические нарушения вроде «личных, приятельских/дружеских связей», «дружественного или общительного поведения в отношении поляков» и «помощи полякам». Все это обретало весьма важный смысл для чиновников, зацикленных на понятиях вроде «скользкая дорожка» и «разложение». Подобно тому как, по их мнению, прогулы школьных занятий приводили мальчишек к воровству и другим мелким преступлениям, а девочек – к неразборчивости в связях, венерическим заболеваниям и проституции, так и все социальные контакты с поляками неминуемо заканчивались в постели. При таком пессимистическом взгляде на вещи вмешательство полиции становилось необходимым, причем даже при мелких нарушениях, в целях избежания худшей беды [295] Со ссылкой на Hansch-Singh, Rassismus und Fremdarbeitereinsatz, 138; Kundrus and Szobar, ‘Forbidden company’. .

Начиная с июня 1940 г. гестапо принялось публично вешать поляков за «недозволенные контакты». В первых числах июля в Ингелебене близ Хельмштедта польский пленный, помещенный в военную тюрьму за половую связь с немкой, был передан гестапо и «повешен на дереве в назидание прочим». 26 июля по распоряжению из Главного управления имперской безопасности в Берлине повесили Станислава Смыля, хотя местное гестапо в Падерборне высказывалось против по причинам умственного состояния подследственного. Как можно заключить, он приставал к женщине на улице, издавая «странные звуки» и показывая пенис. 24 августа палачи гестапо извлекли 17-летнего польского рабочего из тюрьмы в Готе и повесили его на обочине дороги. Пятьдесят поляков заставили смотреть на казнь наряду с большой толпой немцев, пришедших поглазеть на происходящее по собственному почину. Парня обвинили в связи с немецкой проституткой, тело его оставили висеть на протяжении суток [296] Herbert, Hitler’s Foreign Workers, 132; Gellately, Backing Hitler, 172–173 and 176. .

Подобные публичные и позорные казни проводились для острастки прочим. Хотя нацистское государство в принципе проникло повсюду – добралось до уровня консьержек, портье и школьников, – у него недоставало действующего персонала для чего-то большего, чем просто демонстрации опасности «недозволенных связей». Пусть гестапо и пользовалось зловещей репутацией вездесущей, всеведущей и всемогущей организации, его амбиции сильно ограничивала нехватка сотрудников, только усугубившаяся во время войны. Точно так же, как раньше в случаях контактов между евреями и «арийскими» женщинами, теперь гестапо тоже приходилось полагаться на бдительных соседей, готовых указать на нарушителей норм «народной общности». Прибегая к запугиванию с помощью показательных казней, политическая полиция одновременно признавала собственную неспособность добиться выполнения нацистских расовых законов повсеместно. На протяжении всей войны гестапо завело всего 165 дел по обвинениям в «недозволенных связях» в Дюссельдорфе, 150 – в Пфальце и еще 146 дел в Нижней Франконии [297] Lüdtke, ‘Denunziation-Politik aus Liebe?’ // Hohkamp and Ulbrich (eds.). Der Staatsbürger als Spitzel, 397–407; Przyrembel, ‘Rassenschande’, 65–84; Gellately, Backing Hitler, 134–140 and 155–166; Gordon, Hitler, Germans and the ‘Jewish Question ‘, 241. .

Существовала и другая, популистская сторона новых массовых ритуальных наказаний. Уже в марте 1940 г. суд Йены с сожалением отмечал, что в Тюрингии стало нормой брить головы женщинам, виноватым в «недозволенных связях», помещать им на шею табличку с указанием совершенного злодеяния и прогонять через село или городок, причем даже до официального обвинения. 15 ноября 1940 г. толпа собралась на главной площади городка Айзенах потешиться над немкой и ее любовником-поляком, привязанными спина к спине к столбу на небольшом помосте. Висевший над ее бритой головой плакат гласил: «Я спуталась с поляком», а над его – извещал собравшихся: «Я осквернитель расы». Матери подводили детей поближе или поднимали их вверх, чтобы те тоже все увидели [298] Virgili, Naître ennemi, 88–89. .

Часто раздавались призывы заставлять женщин присутствовать на казни любовников или даже подвергать их самих той же участи. Иногда ту или иную выставляли в качестве «соблазнительницы»; а другой раз люди просто говорили, что ей следовало вести себя осмотрительнее. В одном случае в Регенсбурге высказывалось соображение, будто «бо́льшая часть жителей на самом деле считают виноватой в основном немку». Поляк «просто хотел удовлетворить свои половые потребности, тем временем как девица, от которой следовало ждать чего-то большего, чем от поляка, нанесла ущерб чести нации». То есть, по мнению этого свидетеля из толпы, на женщину ложилась особая ответственность как на представительницу «высокой культуры». В то время как власти оперировали понятиями «честь», «раса» и «культура» и сомневались, насколько далеко следует заходить в защите прав мужей, подробности сексуальной жизни граждан становились достоянием общественности на местах. Если речь шла о замужней женщине, у мужа – обычно отсутствующего по причине несения военной службы – интересовались, не готов ли он простить жену; в случае его положительного ответа ее могли наказать легко или вовсе отпустить [299] Gellately, The Gestapo and German Society , 243; Gellately, Backing Hitler , 169–170 and 179–180; Herbert, Hitler’s Foreign Workers , 129. .