Роберт Говард - Ястребы востока

Рассвет был подобен Армагеддону. У стен Вены вырос вал из мертвых тел, закованных в стальные доспехи. Оперенье их шлемов лениво шевелил ветер. И по этим трупам, шатаясь, к стенам шли живые воины, мало отличавшиеся от мертвых, с ввалившимися глазами, но с безумной жаждой битвы.

Они лезли на стены, падали, отступали, снова строились в ряды… снова… и сами боги застыли в изумлении перед титанической способностью людей переносить бесконечные страдания. В смертельной схватке сошлись Азия и Европа. Вокруг стен бушевало море восточных лиц — турок, татар, курдов, арабов, алжирцев — воющих, кричащих, умирающих под разрывными ядрами испанцев, на копьях австрийцев, под ударами огромных двуручных мечей германцев. В этой вселенской бойне все ценности уже потеряли свой смысл, осталась только смерть.

Для Готтфрида фон Кальмбаха жизнь сузилась до одного простого действия — взмаха его огромного меча. Он сражался у гигантского пролома на башне Карнтнера долгие часы, а потом время остановилось. Казалось, уже целую вечность обезумевшие лица — дьявольские морды — с воем и рычанием поднимались перед ним, и кривые ятаганы каждое мгновение плясали у него перед глазами. Он не чувствовал своих ран, не ощущал усталости. Задыхаясь от дыма и пыли, ослепленный заливавшим глаза потом и кровью, он относился к смерти, как к сбору урожая, смутно чувствуя лишь тонкую фигуру рядом с собой, так же, как и он, наносящую непрерывные удары по искаженным лицам — сначала со смехом, проклятиями и боевыми кличами, затем — в мрачном молчании.

Готтфрид потерял себя в этом сверкании стали. Он смотрел — и не видел, фиксировал — и не понимал… Рядом с ним упал граф Сальм, смертельно раненный разорвавшейся бомбой; потом, кажется, стемнело, и он все реже взмахивал своим тяжеленным мечом, но так и не осознал, что нескончаемый смертный прибой начал затухать. До фон Кальмбаха с трудом дошло, что Николас Зриньи тащит его прочь от заваленной телами бреши со словами:

— Давай, благородный человек, иди отдохни. Мы разбили их наголову. Все кончено.

Готтфрид вынырнул из забытья лишь на узкой, темной и заброшенной улочке. Он не помнил, как оказался здесь, только смутно шевельнулось в душе неясное воспоминание о чьей-то зовущей руке, коснувшейся его локтя. Готтфрид вдруг ощутил невыносимый вес своих доспехов, ноги буквально подгибались под их тяжестью. И этот странный пугающий звук — то ли грохот пушки, то ли эхо его воспоминаний. Ему казалось, что он должен немедленно кого-то разыскать — кого-то, кто очень много значил для него. Но мозг не воспринимал настоящего и не помнил прошлого. Казалось, когда-то давным-давно удар меча расколол его шлем. Он пытался вспомнить как это было, но лишь снова ощущал тот страшный удар, пробивший ему голову так, что начал вытекать мозг. Он выдернул осколки черепа из раны и швырнул их на мостовую.

И снова рука сжала его локоть. Чей-то голос звал:

— Вино, мой господин — пейте!

Он смутно увидел тонкую, одетую в черное фигуру, протягивающую ему пивную кружку. Задыхаясь, он взял ее и ткнулся лицом в прохладную жидкость, глотая ее с жадностью человека, умирающего от жажды. Затем ночь обрушилась на него миллионами сверкающих искр, словно в голове взорвался пороховой склад. И наступили тьма и забвение.

Он медленно приходил в себя, ощущая мучительную жажду, дикую головную боль и страшную усталость, которая, казалось, парализовала все его тело. Связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, Готтфрид, медленно поворачивая голову, определил, что находится в маленькой, пустой и пыльной комнате, из которой наверх вели каменные ступени. Он догадался, что это помещение, скорее всего, в нижней части башни. У грубого стола с оплывшей свечой стояли двое одетых в черное мужчин, оба худощавые и горбоносые — без сомнения, азиаты.

Готтфрид вслушался в разговор, который они вели приглушенными голосами. За время своих странствий он научился понимать многие языки. Узнал он и тех, кто находился сейчас в комнате, — армянских купцов Шорука и его сына Рулена. Готтфрид вспомнил, что часто видел Шорука в последние недели — с тех пор, как в лагере Сулеймана появились куполообразные шлемы акинджи. Очевидно, по какой-то странной причине купец следил за ним. Сейчас Шорук читал своему сыну то, что написал на куске пергамента:

— «Мой господин, хотя я и напрасно взорвал стену Карнтнера, у меня есть новость, способная доставить радость сердцу моего господина. Мой сын и я поймали германца, фон Кальмбаха. Когда он ушел со стены, безумный от битвы, мы последовали за ним и незаметно подвели его к известной вам разрушенной башне. Мы дали ему вина со снотворным зельем, а потом связали. Пусть мой господин пошлет эмира Михала-оглы к стене возле башни, и мы отдадим германца ему в руки. Мы привяжем пленника к старой баллисте и сбросим со стены, как срубленное дерево».

Шорук взял стрелу с серебряным оперением и начал оборачивать пергамент вокруг ее древка.

— Поднимись на крышу и пусти стрелу в щит-мантелет, как обычно, — начал было он, как вдруг Руллен воскликнул:

— Харк!

Оба застыли, и глаза их, как у попавших в ловушку хищников, засветились страхом и злобой.

Готтфрид попытался вытолкать языком кляп, и это ему удалось. Снаружи он услышал знакомый голос:

— Готтфрид! Где ты, дьявол тебя дери?

Он набрал в грудь воздуха и громоподобно крикнул:

— Эй, Соня! Ради Бога! Будь осторожна, девочка… Шорук завыл, как волк, и в ярости ударил Готтфрида по голове рукояткой кривой сабли. Почти в то же мгновение дверь с грохотом открылась, и, словно во сне, фон Кальмбах увидел в дверном проеме Соню с пистолетом в руке. Ее лицо осунулось и потемнело, а глаза горели, как раскаленные угли. Наголовник и ярко-алый плащ остались где-то на крепостной стене, кольчуга была разорвана, сапоги изрублены, а короткие штаны запачканы кровью и грязью.

С гортанным криком Шорук бросился на нее, размахивая саблей. Но Соня увернулась и обрушила свой пистолет на череп старика. В ту же минуту к ней подскочил Рулен, метя в горло кривым турецким кинжалом. Отбросив пистолет, девушка схватила одной рукой молодого армянина за запястье, а другой вцепилась ему в горло. Задыхаясь, Рулен споткнулся и повалился на спину. Воспользовавшись этим, Соня безжалостно стукнула парня несколько раз головой о каменный пол, пока его глаза не закатились и не застыли. Затем она отшвырнула безжизненное тело и выпрямилась.

— О Боже! — пробормотала она, хватаясь руками за голову. Затем, пошатываясь, подошла к германцу и, встав возле него на колени, перерезала веревки.

— Как ты меня нашла? — спросил Готтфрид, еще не веря, что все это наяву.

Соня подошла к столу и рухнула на стоявший рядом стул. Увидев кувшин вина, она схватила его и принялась жадно пить, затем вытерла рот рукавом и взглянула на Готтфрида все еще усталым, но уже вполне осмысленным взглядом.