Анджей Иконников-Галицкий - Сожженные революцией

Дальше – много неясного. Наступило сумбурное время, следы людей, даже ярких, как метеоры, теряются в революционных вихрях. Вроде бы Железняков (после Октября снова под своей фамилией) участвует в бросках матросских отрядов в Москву, в Харьков – устанавливает новую власть. Хотя в это же время он устанавливает новую власть и в Петрограде.

Впрочем, то, что он устанавливает, назвать властью трудно.

Про это, собственно, обещанная история. Рассказчик – Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, управляющий делами Совета Народных Комиссаров; в сумбурные месяцы между большевистским переворотом и бегством правительства в Москву – председатель Комитета по борьбе с погромами, революционер с двадцатипятилетним стажем, правая рука Ленина.

В своих воспоминаниях, опубликованных в 1930 году и с тех пор в СССР не переиздававшихся, он пишет, что однажды поздно вечером, в двенадцатом часу, в 75-ю комнату Смольного, где пребывал Комитет по борьбе с погромами, явился некий матрос бывшего Гвардейского флотского экипажа. Бонч-Бруевич не называет дату, но из контекста видно, что дело было не ранее декабря 1917 года и не позднее февраля 1918 года, скорее всего, в декабре. Матрос сообщил весьма интересный факт: его товарищи-матросы под влиянием «братков»-анархистов самостийным порядком пошли по улицам расправляться с врагами революции. Несколько часов назад они схватили троих офицеров, привезли в казармы Флотского экипажа и хотят расстрелять. О боевой самодеятельности матросов Бонч-Бруевич тут же доложил Ленину и получил от него указание немедленно ехать в казармы – разобраться, в чём дело. Какой бы призрачной ни была власть народных комиссаров, как бы ни потакали они революционному энтузиазму масс, но пустить на самотёк дело расправы с классовыми врагами, да ещё под носом у правительства, – недопустимо, это равнозначно отказу от власти вообще. Бонч-Бруевич сунул в карман написанное Лениным предписание и в сопровождении трёх надёжных товарищей помчался на автомобиле по тёмным улицам по направлению к Благовещенской площади.

Вскоре комиссары во главе с членом Советского правительства поднимались по ступеням крыльца здания Флотского экипажа. Стоявший у входа как бы на карауле матрос равнодушно пропустил их внутрь, не поинтересовавшись содержанием предъявленного мандата.

Далее надо предоставить слово Бонч-Бруевичу.

«Мы вошли в довольно свободную комнату, всю сплошь беспорядочно заваленную ящиками с ручными гранатами, бомбами, бикфордовым шнуром, ружьями, лентами от пулемётов, ящиками с оружейными патронами. Тут же вперемешку стояло более десятка пулемётов, валялись беспорядочно сложенные ружья, у стены – куча револьверов и около них – груда револьверных патронов. В углу стояли знамёна и длинное чёрное полотно, укреплённое на двух шестах, на котором белыми буквами тянулась бледная надпись: “Да здравствует анархия!”» [175] Бонч-Бруевич В. Д. На боевых постах Февральской и Октябрьской революций. М., 1930. Здесь и далее цит. по: Страшное в революции: матросы и правосознание // Русская жизнь. 2007. № 21 (9 ноября). URL: http://rulife.ru/old/mode/article/362/. .

Вокруг делегатов Смольного стали собираться люди в бушлатах, как потревоженные осы; разговор сразу пошёл на повышенных тонах. Кто, да зачем, да откуда. Обстановка быстро накалялась.

Бонч-Бруевич продолжает:

«В это время, лёгкой походкой, высокий и стройный, подходил ко мне хорошо мне знакомый матрос Железняков, который оказался здесь председателем комитета части. <���…>

Я отвёл его в сторону и показал ему предписание Владимира Ильича. Он смутился.

– Вам это известно?

– Да, но откуда вы могли это узнать? Это наша братва балует, говорил им – до добра не доведёт… <���…>

Железняков тотчас же послал матросов найти комитетчиков и представителя судебно-следственной части, и мы все вошли в большую залу, где почти посередине тянулись в один ряд длинные столы.

Весть о нашем прибытии разнеслась по экипажу, и со всех сторон стали поодиночке и группами выкатываться матросы, большинство вооружённые револьверами. Громко разговаривая, выкрикивая и насвистывая, двигались они группами по залу. Многие из них были, очевидно, сильно под хмельком. <���…>

Я сказал, что надо начинать. Железняков ударил в ладоши и звонко, и отчётливо, и повелительно – он был прирождённым вождём – сказал:

– Товарищи, займите места! (Разговоры прекратились.) Начинается заседание».

Далее разворачивается престранное действо: член правительства пытается судить матросов за самоуправство; матросы ухмыляются и ёрничают; собрание вот-вот превратится то ли в балаган, то ли в митинг, а может, и во что похуже. Наконец приводят арестованных офицеров, дрожащих от страха и холода (их держали, как видно, где-то в подвале или в сарае: «Весь день сидел в холоде, не ел ничего», – стуча зубами, говорит один из них, молодой поручик). Выясняется, понятное дело, что никто ни в чём не виноват, просто попались на глаза матросам, не понравились им – и всё тут. Бонч-Бруевичу удалось-таки уговорить «братков» передать арестованных в Смольный, на чём «заседание» завершилось, и гости в сопровождении хозяев отправились в соседнюю комнату – дискутировать о социализме и анархизме. Дискуссия проходила, однако, в обстановке весьма своеобразной.

Бонч-Бруевич продолжает :

«…Тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, самовольно заделавшийся в матросы корабля “Республика”, носивший какой-то фантастический полуматросский, полуштатский костюм с брюками в высокие сапоги бутылками, – сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: “Сме-е-е-рть!” и опять крест в воздухе: “Сме-е-е-рть!” и опять крест в воздухе – “Сме-е-е-рть!” и так без конца. <���…>

– Смее-е-рть!.. – вопил этот человек с иконописным, худым, тусклым, измождённым лицом.

– Сме-е-е-рть!.. – говорил он, чертя кресты, устремляя в одну точку свои стеклянные, помутнелые глаза, время от времени выпивая из стакана крупными глотками чистый спирт, болезненно каждый раз искажавший его лицо, сжимавшееся судорогой. И он в это время делался ужасен и противен, – столь отвратительна была его больная, полусумасшедшая улыбка искривлённого рта. Он хватался за грудь, как будто бы там что-то жгло, что-то душило его… Глаза его вдруг вспыхивали фосфорическим цветом гнилушки в тёмную ночь в лесу, и он опять чертил кресты в воздухе и повторял заунывным, глухим голосом всё то же одно, излюбленное им, слово:

– Сма-е-е-рть!.. – Сма-е-е-рть!.. – Сма-е-е-рть!»

Жуткое моление накачанного спиртом и наркотиками человека было вскоре дополнено общим действом – плясками, как и положено перед принесением жертв при отправлении кровавого культа.