Густав Эмар - Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2

— Исполню приказание вашего превосходительства, но если вы позволите…

— Насколько мне известно, барон, — перебил генерал, вставая, — вы не входите в состав войска?

— Это правда, ваше превосходительство, но…

— Довольно об этом. Я не удерживаю вас, барон. Очень рад буду видеться с вами еще до моего отъезда. Где мои комнаты, эй, ты? — обратился он к трактирщику.

— Здесь, ваше превосходительство, — отозвался тот, бросаясь к двери с шапкою в руке.

Генерал и полковник раскланялись с бароном и удалились, предшествуемые трактирщиком, который униженно кланялся на каждом шагу.

— Идиоты солдаты! — вскричал Штанбоу в сердцах, едва остался один. — Из таких ослов ничего не вытянешь.

Он вышел из гостиницы исполнять поручение, которое ему дали, и затем уже направился поспешными шагами в дом, служивший тюрьмой госпожам Гартман и Вальтер с их прелестными дочерьми.

Хотя измученные усталостью, они не ложились — горе их было так сильно, тоска так велика, что они подумать не могли об отдыхе. Смелое похищение, которого они сделались жертвою, буквально поразило их оцепенением. Они не знали, чему приписать поступок, ничем не оправдываемый, который для политики не имел никакого значения и только мог быть орудием личной мести. Кто же, однако, мог желать мстить им?

Они делали одно добро, или, говоря точнее, осыпали благодеяниями всех несчастных, которые обращались к ним даже через других.

Изнемогая от усталости, две девушки, не угадывая чистою душою грозившего им несчастья, заснули на стуле, прислонив голову к спинке кровати, возле которой сидели, одни матери их не смыкали глаз, и бессознательно для них проходили долгие, мрачные часы. Горе притупляет чувства и мысли.

Внезапно они вздрогнули.

Шум шагов раздался в комнате, смежной с тою, где находились они.

В дверь, которая заперта не была, постучали два раза как бы в насмешку.

— Войдите, — ответила госпожа Гартман безотчетно на стук.

Дверь отворили, на пороге показался мужчина. Это был барон фон Штанбоу.

— Господин Поблеско! — вскричала госпожа Гартман в крайнем изумлении.

Она узнала его только теперь.

Прибавим, что достойная женщина, которой ни муж, ни Мишель не открывали ничего, знала о Поблеско одну лицевую сторону и считала его человеком, преданным их семейству.

— Да, я, милостивая государыня, — ответил молодой человек с низким поклоном.

— Слава Богу! — воскликнула она, сложив руки. — Он послал вас для нашего спасения.

— Я сильно желаю этого, — ответил он с легким оттенком изумления.

Он полагал, что она все знает.

— О! Умоляю вас, спасите главное, спасите детей наших! — вскричала она с глубоким чувством.

— Постараюсь, милостивая государыня, — ответил он холодно и сдержанно, — но это трудно будет.

— Трудно?

— Да, всего более это зависит от вас.

— От меня!

— От вас, — повторил он с недоброй улыбкой, — скажите слово, одно только слово, и не пройдет пяти минут, как дверь, теперь запертая на запор, распахнется настежь и вы будете свободны.

— Свободны?.. Я не понимаю вас. Как можете вы, поляк, пользоваться такою властью у немцев, ваших природных врагов? Это поистине удивительно.

— Достаточно двух слов, — ответил он, прикусив губу, — и вам объяснится…

— Ваша гнусная измена, милостивый государь! — вскричала Лания, вдруг встав перед ним надменная и презрительная.

— Подобные слова! — пробормотал он, невольно отступая перед гордою девушкой.

— Справедливы, — подхватила она с жаром. — Мать моя, кроткая, святая женщина, гнусности вашей не знает, ей неизвестно, что вы презренный прусский шпион, что вы похитили нас в эту ночь из среды наших друзей — вы, явившийся к нам в роли изгнанника, просящего приюта. Вон! Мы гнушаемся вашего подлого присутствия.

Грозные слова эти не только не сразили Штанбоу, но еще заставили его поднять голову с циничной усмешкой.

— Вот это я называю говорить, — отозвался он, — вы сказали сущую правду, но всему единственная причина — вы. Если я поступил, таким образом, если решился на похищение, то знайте, потому что люблю вас и дал клятву, которую сдержу, хотя бы гром должен был разразиться надо мною, что, пока я жив, вы будете принадлежать мне и никому другому.

— Господь справедлив, он накажет вас, я пренебрегаю вашими угрозами.

Барон пожал плечами и презрительно улыбнулся.

— Быть может, — сказал он и бросил на девушку взгляд тигра.

Потом, обратившись к трем бедным женщинам, которые присутствовали, пораженные оцепенением, при страшном разговоре, он сказал:

— Милостивые государыни, вы приговорены военным советом к расстрелянию за грабеж, учиненный надо мною и банкиром Жейером некоторым Мишелем Гартманом, разбойником вне закона, который выдает себя за начальника вольных стрелков. Через час вы будете расстреляны на площади. Предайте душу Богу!

Он отвесил холодный поклон и пошел к двери, на пороге, однако, обернулся.

— Одна ваша дочь может спасти вас, — сказал он с особенным ударением на каждом слове, — пусть она согласится принадлежать мне.

— Какой ужас! — воскликнула молодая девушка и, сломленная горем, упала без чувств на руки Шарлотты и госпожи Вальтер.

— Никогда! — вскричала госпожа Гартман с геройской твердостью и, указывая ему на дверь, прибавила: — Вон, проклятый, вон!

— Я вернусь через час, — ответил он с страшною усмешкой.

Он медленно вышел и запер за собою дверь. Несчастные женщины залились слезами и плакали навзрыд.

Полковник фон Экенфельс не только был дворянин, графского рода, но еще офицер в высших чинах и пруссак старых провинций Бранденбургского маркграфства: три причины, чтобы он был высокомерен и горд свыше всякой логической оценки. Если мы прибавим к этому, что пруссаки и саксонцы от души ненавидят и презирают друг друга, а потому очень плохо ладят, когда потребности войны случайно сводят их, читатель поймет, с каким удовольствием он получил через Штанбоу приглашение явиться к генералу Дролингу.

Мы не преувеличиваем, утверждая, что одна весть о прибытии в деревню генерала уже привела его в дурное расположение духа, но, получив приглашение явиться к нему, он буквально рассвирепел.

Приглашение было просто облеченное в вежливую форму приказание, от которого уклониться он не мог — для дисциплины в прусских войсках не существует различия рангов, она одинакова для солдат и для офицеров, для последних даже тяжелее, потому что бичует их гордость, тогда как солдат, в сущности, животное, страдает только наружно, от кожи, немилосердно отколачиваемой палками, и то он не приписывает этому важности — раны скоро заживают, долголетняя привычка порождает равнодушие.