Густав Эмар - Вождь окасов

– Да. Стало быть, вы согласны и на то условие, которое касается Вальдивии?

– Совершенно! – сказал Бустаменте с глухой яростью.

– А!

– Но так как эта провинция возмутилась, то для того, чтобы отдать вам ее, я должен навести в ней порядок, не правда ли?

– Да, конечно.

– Я желаю честно исполнить все обязательства, которые принимаю по отношению к вам; поэтому я немедленно иду против мятежников. Хотите помочь мне усмирить их?

– Это справедливо, тем более, что я буду трудиться Для самого себя.

– Сколько у вас всадников под рукой?

– Тысяча двести.

– Хорошо! – сказал Бустаменте. – Более нам не нужно.

Явился Диего.

– Войска готовы, они ждут только приказаний вашего превосходительства, – сказал он.

– На лошадей. Едем! Едем! А вы, вождь, едете со мной?

– Пусть едет отец мой; мои воины и я пойдем за ним.

Через десять минут Бустаменте со всеми своими солдатами поскакал во весь опор к Вальдивии, Антинагюэль следил за ним некоторое время глазами со вниманием, потом вернулся к своим ульменам, говоря сквозь зубы.

– Оставим бледнолицых истреблять друг друга... для нас всегда будет время принять участие в этом деле!

Когда граф де Пребуа Крансэ пал под ударами неизвестных убийц, донна Розарио так испугалась, что потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, была ночь. Несколько минут она пыталась сосредоточиться. Наконец это удалось ей, она глубоко вздохнула и прошептала голосом тихим и полным ужаса:

– Боже мой! Боже мой! Что случилось?

Потом, открыв глаза, она посмотрела вокруг себя.

Но ей не удалось что-нибудь увидеть: тяжелое одеяло лежало на ней и закрывало ей лицо. С тем упорством, которое отличает всех пленников и есть ни что иное, как инстинкт свободы, бедная девушка старалась отдать себе отчет в своем положении. Насколько могла она судить, она лежала на лошаке, между двумя тюками; веревка, обвязанная вокруг ее пояса, мешала ей встать, но руки ее были свободны. У лошака была неровная, тряская походка, свойственная этой породе: она заставляла молодую девушку на каждом шагу ужасно страдать. На донну Розарио набросили, вместо одеяла, лошадиную попону, без сомнения, затем, чтобы предохранить ее от обильной ночной росы, или, может быть, для того, чтобы не дать ей узнать дорогу, по которой ее везли.

Пленница потихоньку и с величайшими предосторожностями сняла попону с лица и осмотрелась. Ночь была темная. Луна проливала сквозь тучи слабый и тусклый свет.

Приподняв голову, молодая девушка успела рассмотреть нескольких всадников, ехавших позади и впереди лошака, который ее вез. Эти всадники были индейцы. Караван, довольно многочисленный – он, казалось, состоял из двадцати человек – ехал по узкой тропинке, проходившей между двумя крутыми горами. Тропинка эта шла довольно покато; лошади и лошаки, вероятно, утомленные продолжительной ездой, шли шагом. Молодая девушка, едва оправившись от недавнего обморока, не знала, сколько времени протекло после ее похищения; однако сосредоточившись и припомнив в котором часу она стала жертвой гнусного похищения, она рассчитала, что с тех пор, как она была в плену, прошло около двенадцати часов.

Вконец обессиленная бедняжка опустила голову, подавив вздох отчаяния и закрыв глаза, погрузилась в глубокое раздумье. Донна Розарио не знала, с кем она находилась. Много раз, это правда, дон Тадео говорил ей об ужасном враге, с ожесточением стремившемся погубить ее, об одной женщине, ненависть которой беспрестанно бодрствовала, готовая принести ее в жертву при первом благоприятном случае.

Но кто была эта женщина? Какова была причина этой ненависти. Не в руках ли этой женщины находилась она теперь? И если так, то зачем она не принесла уже ее в жертву своему мщению? По какой причине сохранена ее жизнь? Какая мука предназначается ей?

Эти мысли и еще многие другие проносились в уме молодой девушки. Неизвестность была для нее ужасной мукой, так что даже самая суровая правда была бы для нее почти утешением. Человек так создан, что более всего боится неизвестного. Воображение создает страшные призраки, которые превосходят действительную опасность, как бы ни была она ужасна. Словом, осужденный, идущий на казнь, страдает более от опасений, которые причиняет ему страх смерти, ожидающей его, нежели будет он страдать от физической боли самой этой смерти.

Таково было положение донны Розарио; ум ее, отягченный беспокойством и мрачным предчувствием, заставлял ее опасаться страданий, о которых одна мысль леденила кровь в ее жилах.

Караван между тем продолжал путь. Он выехал из оврага и взбирался по тропинке, идущей по краю пропасти, в глубине которой шумели невидимые волны. Иногда камень, выбитый копытом лошака, со зловещим шумом катился с горы и падал в бездну, которая оглашалась на минуту печальным звуком. Ветер свистел сквозь сосны и лиственницы, с ветвей которых частый дождь сухих иголок падал на путешественников. Иногда сова, спрятавшись во впадине скалы, издавала в темноте свои жалобные звуки, которые печально нарушали молчание. Неистовый лай слышался вдали; мало-помалу он делался слышнее и слышнее, прерываемый пронзительными голосами женщин и детей, старавшихся унять собак; вдали засверкали огни, и караван скоро остановился. Очевидно, путники приехали на место, где предполагалось провести остаток ночи. Молодая девушка осторожно осмотрелась; но пламя от факелов, колеблемое ветром, позволило ей различить только мрачные силуэты нескольких хижин и тени людей, суетившихся около нее с криками и хохотом. Ничего более. Похитители с криками и ругательствами разнуздывали лошадей, снимали тюки с мулов, вовсе не думая о молодой девушке.

Прошло довольно много времени. Донна Розарио не знала, как объяснить то, что о ней как будто забыли. Наконец она почувствовала, что какой-то человек взял за узду ее лошака и услышала хриплый голос, заставлявший его идти далее. Стало быть, она ошиблась? Она не тут должна остановиться? Но зачем же эта остановка? Зачем ее оставляет часть конвоя?

Однако на этот раз неизвестность недолго продолжалась: через десять минут лошак снова остановился. Человек, который вел его, подошел к молодой девушке. Он был в одежде чилийских поселян; на голове его была надета старая соломенная шляпа, широкие поля которой, надвинутые на лицо, не позволяли различить его черты. При виде этого человека молодая девушка задрожала.

Крестьянин, не говоря ни слова, снял попону, покрывавшую несчастную пленницу, развязал веревки и, взяв ее на руки легко, как ребенка, отнес в хижину, стоявшую в нескольких шагах. Растворенная настежь дверь, казалось, приглашала путников войти.