Елизавета Дворецкая - Свенельд. В полночь упадет звезда

Но Свирепица не вышла. Было тихо, мигал огонек светильника на столе, дрожали черные тени на стенах, хрипел Ракитан.

Горыня села к нему и взяла его руку. Рука была горячей, влажной и какой-то очень мягкой, будто и не мужская.

У отца задрожали веки. Горыня наклонилась ниже. Ракитан открыл глаза, и она встретила его взгляд.

– Батюшка! Родной… – у нее осел голос. – Держись, родимый! Все средства верные… Должно же хоть что-нибудь помочь!

Он слабо пошевелил губами, но даже если и пытался что-то сказать, разобрать Горыне не удалось. В глазах его было чувство, которого она никогда еще не видела – жалость. Кого он жалел? Себя, понимая, что умирает? Или ее – единственное свое детище, которое он завез на край света, в зимний лес, и вынужден здесь бросить в руках нежити, как тот старик из сказки?

Ракитан опять закрыл глаза. В груди у него захрипело, он приподнялся, будто силясь высунуться из заливающей его воды… и замер. Черты лица расправились, как будто ему наконец-то полегчало. Даже мелькнула мысль, а может, Свирепица насытилась и ушла?

Горыня смотрела на отца, пытаясь уловить дыхание. Но было тихо. Она хотела нащупать на шее бьючую жилу, но рука так дрожала, что ничего не удавалось. В глазах плыло, а мысли скручивались, как белье, когда его выжимают.

«Уж ты скажи, да родной батюшка, уж ты куда да снарядился?» – сам собой запел в ней чей-то голос, женский, тонкий и незнакомый. Запел, будто старался вернуть, воротить уходящего.

Она и правда чувствовала недоумение – только что ее отец был здесь, он страдал, боролся за жизнь… а теперь его уже нет. В его лице появилась расслабленность – борьба сменилась покоем. Какой-то частью сознания Горыня понимала, что случилось – отец умер, она теперь полная сирота. Но будто что-то держало ее за горло и не давало прорваться наружу ни плачу, ни причитанию.

Смерть – это дальний путь для ушедшего и много работы для оставшихся. Вернулась Затея, плюхнула на стол каравай хлеба в рушнике, горшок с чем-то – потом оказалось, что с медом, – сунула на полати свернутые десять локтей полотна и запричитала. Причитала она хорошо, сразу было видно умение. Прерываясь, велела Горыне натаскать из стога сена, расстелить на полу, накалить в печи камни и опять нагреть в бочке воды – обмывать тело, пока не окоченело. Одели покойника в чистое – порты и рубаху из выстиранных Горыней, и хотя на морозе одежда еще не высохла полностью и пришлось ее досушить у огня, даже Горыня понимала, что мертвому уже не будет холодно.

– Ох, а это что? – Затея вдруг наклонилась и подняла что-то с пола.

Горыня глянула на нее и по привычке сунула руку за пазуху – она выронила «дедову кость», пока неловко возилась с отцовским телом.

– Это мое, – она забрала клубочек у Затеи и сунула назад. – Бабка мне дала. Сказала, в чужом краю оборонит, верный путь укажет… – Голос у нее задрожал, опять показались слезы. – Батюшку только… не уберег…

– Завтра краду приготовим, а ты пока спи, сил набирайся, – сказала Затея и подала ей горшочек. – Выпей, легче уснешь.

Горыня выпила теплый душистый, чуть горьковатый отвар и без сил рухнула на свой постельник. Отец, в чистой одежде и с причесанными волосами, лежал на прежнем месте, но больше не нужно было к нему вставать, прислушиваться к дыханию… Горыня и хотела быстрее заснуть, но слезы текли от болезненного чувства одиночества. Казалось, вот теперь она достигла дна той пропасти, в которую летела. Некому больше вывести ее из леса дремучего во чисто поле. Она осталась здесь совсем одна, беспомощная и беззащитная перед владыками этого мира.

Что если и правда она приманила Свирепицу, привезла ее на себе? Или отец сам виноват, что взял ту шапку… или относ из Ломовья? Или только Недоля, что напряла им несчастливую нить? Каждая мысль причиняла боль, но не указывала никакого выхода.

Перед закрытыми глазами носились какие-то лица, в ушах звучали голоса. Горыня то проваливалась в черную глухую тишину, то начинала разбирать какие-то звуки. Сны путались, наплывали один на другой. Мелькнул огонь во тьме; кто-то склонился над нею, и она смутно увидела лицо Затеи, потом еще одной женщины. И тут же они пропали.

– Дубки зеленые, пеньки молёные! – с изумлением воскликнул незнакомый голос. – Вот это девка! Одеть ее в белое да косу распустить – я б сама решила, что это она доподлинно и есть!

– А подумай, в какую весь ее пустить – там все разом порты намочат со страху! – засмеялся голос Затеи.

– Что ж ты делать с нею будешь? – Второй голос казался постарше Затеиного и говорил тише.

– Себе оставлю. У них родни никого нет, идти ей некуда.

– Да как же ты ее прокормишь? Ей целого быка на один присест надобно!

– Относы нынче у нас хорошие, – Затея опять засмеялась, – что ни день, то каравай! Приходили ко мне – Потёма со своей бабой, пирогов принесли, яиц, сала, окорок притащили! Только, говорят, избавь от беды. Я их научила крюк сковать да относ отнести. Вон, забрала уже. Полотно хорошее, беленое! Тебя дожидается – твоя добыча! Она девка дельная, на любую работу ловка. А если, как ты говоришь, придется нам в путь-дорогу трогаться, то и в пути она нам хорошо послужит. Там и к делу ее пристроим. От Добрушки толку мало – не пускает ее тот шиш никуда, а мне сказал, еще раз подойду к двору – удавит, колота́ его возьми! Никакой воли ей не дает, она уж мне сколько раз плакалась. Да я ей дала кой-чего, как она в последний раз прибегала! Скоро он, проклёнуш, присмиреет…

Вязкая тьма затягивала Горыню, голоса отдалялись, она больше не разбирала ни слова непонятного разговора. Огонь погас.

Очнулась она с чувством, что ей нужно вставать и приниматься за какую-то важную работу, но не могла вспомнить какую. Отец… Он болен, надо за ним смотреть… Горыня стала приподнимать тяжелую, как камень, голову, еще не имея сил открыть глаза, и тут вспомнила. Отец умер. Вчера.

Не может быть. Это был страшный сон. Она села, закрывая лицо руками. Она боялась убрать руки, взглянуть на белый свет – на ту тьму, что вокруг, – боялась того, что ее там ждет. Где она? На том свете. На самом-самом дне… Там, где живут сестры-лихорадки. Вчера она видела их! Нет, не вчера, а ночью. Они приходили… Одна была похожа на Затею, другая – постарше. Они радовались богатой добыче, что столько животов человеческих сгубили. Они и отца сгубили. И про нее, Горыню, что-то говорили… Видно, наметили ее в новую добычу себе. Ну и пусть. Куда еще ей деваться, куда идти?

Наконец Горыня, услышав поблизости шум движения, разлепила глаза. Голова болела, мышцы ныли. Затея уже встала и зажгла светильник. При свете было видно неподвижное тело на лавке. Оно лежало точно так же, как его оставили вчера, и эта нерушимая неподвижность сама говорила о том, что случилось. Сколько ни причитай, ни призывай родимого батюшку встать-пробудиться, взглянуть на свое чадо милое – не встанет он, тьма его очи навек заволокла.