Валентин Ежов - Белое солнце пустыни. Полная версия

– Теперь все… – тихо сказал он и тут же заорал: – Ты что наделала?! – Гюльчатай подняла на него глаза. – Теперь меня надо к стенке!

– Что это «к стенке»? – спросила она.

– Расстрелять, вот что! – крикнул Сухов.

– И я с тобой к стенке, – сказала Гюльчатай. – А как они узнают?

– Что узнают? – застонал он.

– Что я тебя целовала. Разве ты им сам скажешь?

– Нет, – ответил Сухов.

– И я – нет! – Гюльчатай засмеялась.

Он покачал головой.

– А ты вроде ничего девка!.. Ты знаешь, кто ты?

– Да. Я твоя коза.

– Что?!

– Ты сам сказал – мы все твои козы.

Сухов рассмеялся.

Девушка ласково дотронулась до его плеча.

– Господин…

– Опять! – прикрикнул Сухов.

– Ой!.. Товарищ Сухов, это плохо – таранька, таранька!.. Дай твоим женам мясо.

– Что? – удивился он.

– Дай самую плохую барашку… Гюльчатай будет тебя любить.

Сухов качнул головой, усмехнувшись.

– Хм… «барашку»… А где его взять? Каши и той нет, а ты мясо просишь. Одна таранька осталась.

Гюльчатай, продолжая ласково глядеть на Сухова, села ему на колени.

– Опять?.. Ты это оставь, – вновь растерявшись, он попытался отодвинуть ее от себя. – Мы же договорились насчет Петрухи, ну?

– Петруха? – широко улыбнулась Гюльчатай, продолжая сидеть на коленях у Сухова, и быстро погасила улыбку. – Я твоя жена. Разве не правда?

– Моя жена… дома, – с тоской в голосе проговорил Сухов.

– Разве ты не можешь сказать, что Гюльчатай твоя любимая жена?.. Разве она обидится?..

– Что, что?.. – спросил Сухов и, покрутив головой, громко хмыкнул. – Ха! Обидится! – Ему на секунду представилось, что с ним сделает Катя, когда он ей объявит, что с ними поселится еще одна его жена… Снова покачав головой, он начал втолковывать Гюльчатай: – Нам полагается только одна жена… Понятно?.. Одна! На всю жизнь. Бог так велел… Какая бы она ни была – плохая или хорошая. Одна. Понятно?

Гюльчатай удивилась.

– Как же так – одна жена любит, одна жена пищу варит, одна – одежду шьет, одна – детей кормит… И все одна?

– Ничего не попишешь…

– Тяжело! – с истинным участием сказала Гюльчатай.

– Конечно, тяжело, – согласился Сухов.

Она снова попыталась прижаться к нему.

Сухов спихнул красавицу со своих колен, строго сказал:

– Хватит, ступай!.. Спокойной ночи. Завтра поговорим…

Гюльчатай с обидой отвергнутой женщины взглянула на него:

– Тебе не нравится твоя коза, господин?.. Зачем же ты назначил меня любимой женой?

– Тебе сколько раз объяснять?! – закричал Сухов.

Поняв, что ее миссия окончательно провалилась, Гюльчатай покорно направилась к люку, со страхом ожидая встречи с остальными женами.

Сухов вздохнул, провожая взглядом фигурку юной женщины. Что там говорить – нравилась ему Гюльчатай, очень даже нравилась. Ее свежий поцелуй чуть не сразил его наповал. Да и обстановка была подходящая: тишина, теплая летняя ночь… Но Федор, который только что обрел надежду на встречу со своей любимой супругой, строго приказал себе – ни-ни!

Он поднялся со своего ящика, потянулся, шагнул к широкому парапету, окаймляющему крышу. На парапете по всему периметру дворца были расставлены изящные лепные башенки-беседки. Сухов уселся на парапет на самом краю крыши, протиснулся спиной между резными колонками и откинулся головой на острые завитки лепнины, чтобы не уснуть. Отсюда хорошо просматривались все улочки Педжента, освещенные пылающим в бочках керосином.

Сморенный усталостью от тяжких хлопот этого бесконечного дня, от предыдущей бессонной ночи в пустыне, в течение которой он охранял покой навязанных ему женщин, Сухов на минутку прикрыл глаза, и ему тут же приснился необыкновенный сон:

…Очутился он будто бы в родных краях, на зеленой лужайке вместе со всеми своими многочисленными женами, общим числом в десять персон – весь гарем и Катя. Жены, как полагается, одеты в нарядные платья, на головах – венки из полевых цветов, и все делом заняты: кто шьет, кто прядет, кто самовар раздувает… Посреди же всех их, окруженный вниманием и лаской, восседает он сам, Федор Сухов, в красной чалме и, обняв свою действительно любимую жену Катерину Матвеевну, чай пьет из пиалы…

… Сухов открыл глаза, улыбнулся сну, посмотрел вниз на город, затем поднял глаза к небу, обвел взглядом россыпь ярких звезд… Так он и лежал в ничем не нарушаемой обморочной тишине ночного городка, борясь со сном, поглядывая то вниз, на площадь перед дворцом и на узкие улочки меж глухих дувалов, то вверх на небо. Известно, что для находящегося на посту часового ночь длится бесконечно долго. Сухов, в эту тревожную для него ночь, поглядывал вверх не для того, чтобы любоваться звездным небом, хотя над пустыней оно сказочно красиво, а для того, чтобы по движению светил определять время. Иногда он, для порядка и самоудовлетворения, бросал взгляд и на свои неидущие часы. Вспомнил, как они достались ему…

…Однажды он узнал, что известный курбаши Аслан-бай перекрыл своей плотиной воду, оставив без орошения поля дехкан. Под ударами ветров степная земля исходила пылью, ничего не рожая. Возмущенный такой несправедливостью, Сухов решил проявить инициативу и плотину Аслан-бая взорвать.

Товарищи по отряду отговаривали его: мол, охрана у Аслан-бая очень надежная, и вообще он вроде собирается заключить мир с советской властью.

– Какой может быть мир с бандитом, который отнял у людей воду! – заявил Сухов и, обвесившись динамитными шашками, отправился к плотине.

Дождавшись темноты, он напялил на голову половинку выеденного арбуза с просверленными дырочками, – прием, проверенный им в молодости, – и поплыл незамеченным к главной опоре плотины. Обогнул ее и сумел прямо под ногами у охранников-нукеров приладить связку шашек к деревянной опоре, которая поддерживала огромный щит водослива.

Заметили его поздно, когда он уже почти добрался до берега. Нукеры открыли пальбу, а один из них замахнулся, чтоб бросить гранату. На этом замахе Сухов выстрелом свалил его – граната разорвалась в руке нукера, разметав и других охранников, находящихся вблизи. Вторым выстрелом Сухов всадил пулю в связку динамита. Раздался чудовищной силы взрыв, похоронивший вместе с обломками плотины всех охранников в ревущем потоке освобожденной воды…

Сухов и сам толком не помнил, как он, оглушенный и отброшенный взрывной волной, сумел выбраться на берег и скрыться в темноте.

Когда он вернулся в отряд, весь оборванный, опаленный, в ссадинах и кровоподтеках, его немедленно затребовал к себе командир Кавун. Знаменитый красный комбриг без лишних разговоров, в назидание другим бойцам, влепил герою пять суток строгого ареста за самовольные, без приказа, действия. Сухов тут же, как и положено арестанту, без пояса и головного убора (дабы не позорить звездочку на кепаре) был отведен под винтовкой на гарнизонную гауптвахту, которая была оборудована в одном из стойл глинобитной конюшни.