Поль Феваль - Королева-Малютка

Оба мужчины разом обернулись.

Госпожа де Шав проворно пригнулась, надеясь, что укрылась от устремленных на нее взглядов; но когда смуглый человек, которого называли господином герцогом, продолжил свое восхождение по ступеням, на его губах промелькнула странная улыбка. Точно такая, какую Саладен за несколько часов до того видел за полуприкрытыми решетчатыми ставнями окна, выходящего на портал дома Шав.

– Ну, что же? – спросил сияющий лучезарной улыбкой спутник герцога, чье белое лицо возвышалось теперь над сценой. – Идем мы или нет?

Герцог приблизился к нему тяжелым шагом и, сжав ему руку, ответил:

– Друг мой Джоджа, даже если мы напрасно потеряем время в этой лачуге, я буду считать, что не зря сюда пришел.

Джоджа блестел с ног до головы – от лакированной кожи сапог до металлических отсветов на крашеных волосах. Он вопросительно уставился на герцога своими светлыми, холодными, стальными глазами. Но герцог не снизошел до объяснений.

Им пора было входить, и они вошли.

Мадам де Шав застыла на месте, словно окаменев. Гектор, не произнося ни слова, ждал ее решения.

Она все так же молча схватила его за руку и потащила в направлении, противоположном общему движению.

Им пришлось пройти мимо жалкой лачуги бедняка Медора, который тоже вытаращил глаза от изумления, увидев, что герцог переступил порог театра Канады.

Память у Медора не отшибло. Лучше всего он помнил то, что связано было с главным событием его жизни: похищением Королевы-Малютки. С первого же взгляда он узнал «милорда» с улицы Кювье.

Существуют баловни судьбы, но существуют и такие люди, которых постоянно преследуют неудачи; говоря это, мы вовсе не оправдываем всех тех нытиков, что постоянно жалуются на невезение. С тех пор как мы расстались с Медором, прошло четырнадцать лет, и все эти годы Медор изо всех своих довольно слабых сил пытался пробиться в жизни; он был сторожевым псом мадам Нобле, и это занятие как нельзя лучше отвечало его умственным способностям, к тому же он мог проявить в полной мере величайшее свое достоинство – верность.

В этом славном малом было что-то от собаки, и желания его тоже не шли дальше собачьих: вдосталь напиться, досыта поесть и выспаться всласть. И все же в юности он испытывал мучительное волнение и глубокую привязанность: мы говорим о его жертвенной преданности несчастной помешанной Глорьетте, плачущей и умирающей у колыбели дочери.

Анализировать подобное чувство – напрасный труд.

Была ли это любовь в общепринятом смысле слова? Думаю – отчасти да, потому что возвращение Жюстена поначалу заставило Медора страдать. Значит, Медор ревновал. Но и собаки бывают ревнивы.

Я никогда не разделял мнения тщеславных, утверждающих, будто любовь жалкого создания, каким был Медор, может бросить тень на самую ослепительную из женщин. Любой имеет право смотреть на звезды, и никого не обесчестит смиренное поклонение.

Впрочем, верно и то, что под словом «любовь» подразумевается целая гамма понятий, соответствующих разным уровням умственного развития и различным свойствам характера.

Можно быть уверенным в одном: Медор с радостью дал бы себя убить ради Глорьетты.

Ради Глорьетты он полюбил опустившегося и побежденного Жюстена.

И когда однажды он увидел Жюстена пьяным, то есть погрязшим в презреннейшем пороке, Медор сказал себе: он погиб для нашего дела, и я один постараюсь закончить его.

Делом Медора было искать Королеву-Малютку. Эта непреклонная воля к поиску пропавшей, порожденная отчаянием Лили, которое он видел так близко, жила в нем и, после исчезновения юной матери.

Мысли давались ему нелегко; но, зародившись в его мозгу, мысль никогда не умирала, потому что на смену ей не приходила другая, не подавляла и не гнала ее прочь.

Возможно, впрочем, что ему смутно представлялось следующее: найденная Королева-Малютка притянет Лили, как магнит притягивает железо, а когда в нем пробуждалась надежда вновь увидеть Лили, его глаза увлажнялись слезами.

Он искал в меру своих сил четырнадцать лет; здесь, как и во всем другом, им владела лишь одна мысль, и он терпеливо шел к своей цели, невзирая на бесплодность долгих усилий.

С первых же дней, собственным чутьем подкрепляя предположения полицейских, он решил, что Королеву-Малютку похитили бродячие акробаты.

Значит, для того, чтобы ее найти, следовало познакомиться со всеми бродячими акробатами Франции, а наикратчайшим путем к этой цели было самому сделаться бродячим артистом.

Самый сметливый человек – даже и Саладен – не придумал бы ничего лучше. Вот только между первым наброском плана и его окончательным выполнением лежит пропасть; тем более что наш друг мог употребить на исполнение своего замысла ровно столько ума, сколько вообще имел.

Но вот отчего мы заговорили о невезении: среди тысячи способов, какими зарабатывают свой хлеб бродячие артисты, наш злополучный Медор выбрал совершенно захиревшее, угасающее ремесло, самое непригодное из всех.

Он сделался шпагоглотателем тогда, когда Саладен, виртуоз этого дела, уже отчаялся прокормиться своим искусством.

Медор питался одним черствым хлебом и получал больше пинков, чем монет, но ему все же удалось объехать Францию. Он глотал шпаги хуже некуда, его освистывала недовольная публика; но он был такой добрый и такой несчастный, что хозяева трупп держали его, чтобы убирать зал и чистить лампы.

Только математик вычислил бы, сколько лье можно проделать таким образом, перебираясь из города в город и кого-то разыскивая. Медор не был математиком, и через несколько лет решил: раз я везде побывал и нигде не встретился с Королевой-Малюткой, значит, она бесследно исчезла – или же умерла.

Тогда он вернулся в Париж и пустился по следу Жюстена, единственного человека, который отныне его интересовал. Однако Жюстен исчез – или скорее так низко пал, что Медор не нашел его в тех жалких кругах, в каких вращался сам.

Встретившись с ним наконец лицом к лицу, он не узнал его.

Жюстен – «человек из замка» – господин граф де Вибре шел с корзиной за спиной, с крюком в руке, шатаясь под грузом беспробудного пьянства.

Медор хотел помочь ему выправиться, сделать все, что зависело от него, Медора, но Жюстен позволил ему только заплатить за выпивку.

Он перестал быть человеком. Даже тряпичники смотрели на него с жалостью. И все же кое-что от прошлой жизни в нем удержалось. В норе, где он спал на тощей соломенной подстилке, у него были четыре или пять томов, которые он в часы просветления читал и перечитывал. Среди этих книг – в основном латинских – затесалась и одна французская: «Пять кодексов». Жюстен до того ее зачитал, что страницы у нее осыпались, словно осенние листья.