Николай Харин - ДАртаньян в Бастилии

– Клянусь вот этими искристыми дарами Вакха, – торжественно проговорила м-ль де Лафайет, поднимая бокал с вином, поданный им на серебряном подносе парадным лакеем, – клянусь этой рубиновой влагой, что не стану говорить плохо о принце Конде, хотя он этого и заслуживает.

И обе девушки снова от души рассмеялись. Они еще не разучились смеяться от души.

– Итак, я вижу вы успели увидеть в его величестве чело" века, но отнюдь не величественного короля? – спросила Камилла с непосредственностью, не будь которой, вопрос мог бы показаться дерзким.

– Вы правы, – отвечала молоденькая фрейлина королевы. – Он просто человек. Который часто страдает и редко смеется. Но мне посчастливилось не раз видеть улыбку на его лице.

– Каким образом?

– Когда его величество находился в Лионе, королева присоединилась к нему, опасаясь за его здоровье. Но, слава Богу, король поправился. Двор еще некоторое время оставался в этом городе, так как врачи не советовали его величеству спешить с отъездом. Они прописали ему прогулки по парку.

Там мне и посчастливилось близко видеть короля.

От внимания Камиллы не укрылось, что м-ль де Лафайет оставила свой чуть насмешливый тон. Видимо, не замечая этого, девушка сделалась очень серьезна и чуть сентиментальна.

Это дало Камилле основание заключить, что король Франции произвел сильное впечатление на Луизу де Лафайет. Она хотела пошутить на эту тему, но врожденная интуиция подсказывала, что этого делать не следует. Камилла вовсе не хотела портить столь удачно складывавшиеся отношения.

Между тем другие посетители салона Рамбулье, разбившись на группки, самозабвенно предавались наиболее приятному из занятий, которое наполняло их жизнь особым, ни с чем не сравнимым пикантным интересом. Они занимались светской болтовней.

Теплым вечером, когда солнце уже опустилось за горизонт, но воздух еще сохранял прозрачность, и голубоватые сумерки придавали природе особенную, ни с чем не сравнимую прелесть, четверо всадников въехали в Париж, миновав Сент-Антуанскую заставу, и направились к улице Старой Голубятни, где, как всем известно, располагался дом господина де Тревиля.

Если двое из них, въезжая в город, не посчитали нужным скрывать ни своих лиц, ни своих имен, то третий, напротив, закутался в скромный серый плащ и надвинул на лицо широкополую простую шляпу без пера. Четвертая же молчаливая фигура, вооруженная мушкетом, была под стать третьему всаднику и напоминала ожившую статую. В Париж ежедневно прибывало так много путешественников из самых различных мест, что приезд графа де Ла Фер и господина дю Валлона в сопровождении своих лакеев не мог вызвать сколько-нибудь заметного интереса и не привлек ничьего внимания.

Для тех, кто следит за ходом нашего бесхитростного повествования, не составит труда догадаться, что третьим всадником был Арамис, а четвертым верный Гримо, тенью следовавший за Атосом, куда бы тому ни вздумалось направиться.

Арамис же убедительно играл роль слуги Портоса.

Трое друзей поспешили повидать господина де Тревиля, который имел основания ждать их приезда, а Гримо с мушкетом был оставлен у входа во двор особняка, в окнах которого один за другим зажигались огни, а к фасаду подъезжали нарядные кареты. У капитана королевских мушкетеров собиралось блестящее общество.

Однако сейчас это было некстати. Друзей могли узнать, а это никак не входило в их планы. Атос велел доложить о себе, не желая называть имен своих друзей, но Арамис остановил его:

– Постойте, Атос. Дом полон гостей, ваше имя неизбежно привлечет внимание.

– Но надо же как-то известить господина де Тревиля, что мы тут.

– Нет никакой надобности оповещать всех о нашем присутствии. О нем следует знать лишь господину де Тревилю.

– Хорошо. Что же вы предлагаете?

– Напишем господину де Тревилю записку и передадим ее через лакея.

– Мне это не слишком по душе. Лакей может прочитать записку.

– Правда. Но он ровным счетом ничего в ней не поймет.

– Если так, то я не имею ничего против. Пишите, Арамис.

– Собственно…

– Что такое?!

– Я тут набросал пару строк.

– Вы просто образец предусмотрительности, милый друг. Без вас мы с Портосом положительно никуда не годимся. Вот что значит пожить в Лотарингии, не правда ли, Портос? – с улыбкой закончил Атос.

– Выходит, в Лотарингии учат предусмотрительности, я об этом и не подозревал! – ответил Портос.

Арамис вздрогнул, хотя гигант явно был уверен в том, что он говорит вполголоса.

– Во всяком случае, этому учат в тамошних монастырях, – пояснил Атос, по-прежнему улыбаясь и делая Портос у знак, чтобы он говорил тише.

Тем временем Арамис подозвал слугу и вручил ему сложенный вчетверо листок бумаги, попросив не мешкая передать записку хозяину дома.

– От кого, сударь?

– От духовной особы из Нанси.

– Вы не хотите назвать свое имя?

– Оно известно господину де Тревилю.

– Да, но…

– Ступай, любезный! – властным тоном приказал Арамис, видя, что лакей колеблется. – Твой господин ждет меня.

Атос, не пропустивший ни одного слова из этого короткого диалога, отметил, что Арамис в эти минуты вовсе не походил на смиренного монаха, каким он казался при иных обстоятельствах. В гораздо большей степени его друг соответствовал представлению о преуспевающем воспитаннике коллегии иезуитов.

Так подумал Атос. Портос же, мало интересовавшийся такими тонкостями, не подумал ничего.

– Вам не кажется, что теперь лакей обязательно прочитает записку. Вы его заинтриговали, – тихо сказал Атос.

– Пусть читает, – с усмешкой отвечал Арамис. – Вот что там написано слово в слово: «Гот, кого вы уведомили о неприятностях, прибыл в Париж вслед за молодым человеком, изучающим математику».

– Действительно немного, – согласился Атос. – Преклоняюсь перед вами, друг мой. Даже если лакей подкуплен кардиналом, ему будет мало проку от такой записки.

– Этот бездельник возвращается, – вмешался Портос, приближаясь к друзьям. – По всему видно, что он получил хорошую взбучку от своего господина, малый спешит к нам со всех ног.

Портос не ошибся. Лакей вернулся бегом и рассыпался в извинениях, сообщив, что г-н де Тревиль ждет духовное лицо из Нанси, а также его спутников в своем кабинете.

Это был кабинет, стены которого стали немыми свидетелями знаменитой сцены, разыгравшейся здесь в памятный день первой встречи д'Артаньяна с неразлучной троицей. Де Тревиль яростно упрекал мушкетеров в том, что они уступили гвардейцам кардинала, громогласно собирался в отставку, но при виде смертельно побледневшего Атоса кинулся за своим врачом и потом не отходил от него ни на шаг, покуда раненый не пришел в себя.