Фрэнк Йерби - Сарацинский клинок

После этой атаки армия Оттона рассыпалась. Пьетро увидел, как рухнул на землю Оттон и как саксонцы подняли его и подвели ему другого коня, хотя это стоило им жизни трех сотен солдат. Оказавшись в седле, Оттон повернул коня и ускакал прочь с поля боя. Бежал, как овца. Как пес, которого отхлестали. Он не останавливался, пока не добрался до Валансьена.

Это решило исход битвы. Фламандцы и голландцы бежали толпами. Но германские рыцари сражались до последнего.

Потом сопротивление оказывал один только предатель Реджинальд Булонский, для которого поражение означало одно – смерть от пыток. Потребовались усилия всей французской армии, чтобы сокрушить его.

Но Пьетро уже ничего не видел. Он свалился с седла, и только держатель королевского штандарта Уго успел подхватить его. В этот день у Пьетро все получалось как надо. Он даже свалился от ран и усталости не где-нибудь, а на глазах у короля.

Его положили на землю перед королевским шатром, и личный лекарь короля стал перевязывать его раны. Он хлопотал над хрупким телом Пьетро, когда подъехал Готье, соскочил с коня и схватил Пьетро на руки.

– Сир Готье, – спросил король, – этот юноша ваш друг?

– Больше чем друг, почти брат, который бесконечное количество раз спасал мне жизнь, – прошептал Готье, не отрывая глаз от лекаря. – Он не умрет?

– Вряд ли. У него не тяжелые раны. И заработал он их с честью, защищая нашего короля.

– Быть может, сир Готье, – сказал Филипп, – вы предложите, чем лучше наградить этого юношу, который получил раны, сражаясь с пятьюдесятью противниками, защищая нашу персону?

– Да, мой король, – сказал, вставая, Готье, – знаю, чем его наградить. Посвятите его в рыцари! Он низкорожденный, но он прекрасно воспитан и он жаждет получить рыцарское звание всем сердцем и душой. Для человека его происхождения такое звание стоит дорого. Но, я думаю, мой господин, что сегодня Пьетро заплатил эту цену…

– Пьетро, странное имя… – заметил король.

– Он итальянец, мой господин, много лет служивший Фридриху Сицилийскому, которого Ваше Величество только что сделали императором на самом деле.

Король улыбнулся.

– Когда он оправится, приведите его ко мне. А сейчас вам лучше забрать его в свою палатку.

Спустя три дня Пьетро ди Донати, сын кузнеца и виллан, преклонил колено перед королем Франции и получил удар чести.

– Встаньте, сир Пьетро из Пти Мура, – сказал король. – Прославляйте Господа Бога, вашего короля и всех благородных дам – не этого дня не позволяйте никому сомневаться в вашем высоком звании!

Никто не будет сомневаться. В этом Пьетро был уверен. Он посвящен в рыцари величайшим королем христианского мира. Но он не испытывал ликования. Он был хозяином замка, в который не мог вернуться. По правде говоря, у него нет дома, все богатство его составляет только выкуп за тех германских рыцарей, которых его оруженосец предусмотрительно связал, когда Пьетро искалечил их лошадей.

Теперь его жизнь лежала перед ним открытой книгой. Но страницы в ней оставались чистыми.

Что же сумеет он написать на них?

Пьетро посмотрел из своего окна на кривые улочки Экс ла Шапелля и тяжело вздохнул. Он жил в Германии уже девять месяцев, после того как по его просьбе король Филипп послал его к Фридриху с известием о великой победе в Бовине. Девять месяцев – достаточно долгий срок, на взгляд Пьетро. Не то что ему было плохо в Германии. Во-первых, Фридрих заново посвятил его в рыцари. Императору были не чужды человеческие слабости, и он не скрыл легкого недовольства, когда узнал, что король Франции собственноручно посвятил Пьетро в рыцари. На следующий день после своей коронации он совершил процедуру посвящения Пьетро в рыцари вторично, перед сборищем всех германских принцев. И подарил Пьетро великолепный набор доспехов и оружие, украшенное драгоценными камнями, которое Пьетро не собирался использовать, поскольку его собственное оружие, хоть и помятое в боях, устраивало его гораздо больше.

Во-вторых, его жизнь в Германии складывалась из почти утомляющего безделья и беспрерывных развлечений. Чередовались бесконечные праздники и пиры. Охота здесь была отличная, превосходившая все, что могла предложить по этой части Италия. Никогда он не видывал таких огромных кабанов, как в горах Шварцвальда. И не было недостатка в дичи для соколиной охоты…

Однако Пьетро перевалило уже за двадцать. И он тосковал по Сицилии. Сердце его испытывало голод. После Туанетты он жаждал утешения. Он все чаще думал об Иоланте, а иногда даже об Элайн. Он помнил, что она прекрасна, как ангел. И жестока, как сама смерть. Иногда по ночам он мечтал об Иветте и потом обнаруживал, что его жесткая подушка влажна от слез. Должно же быть в этом мире припасенное для него счастье. За свои двадцать лет он испытал столько боли, что хватило бы на целую жизнь.

Позавчера во время коронации он принял из рук Фридриха крест крестоносца. Но с этим придется подождать, пока сам Фридрих будет готов к отплытию. Время давило на Пьетро. Он так хотел вновь увидеть Сицилию. Сицилию и дикую Анкону.

Анкону раньше Сицилии. Роккабланку – любимую и ненавидимую. Башни Хеллемарка. Потом Кастельмаре – Палермо – дом.

Он долго отсутствовал. Очень долго. Он устал, и ум его отравлен горечью. На теле его шрамы от ран. Когда идет дождь, они ноют. В двадцать лет ум его похож на ум старика, отягощенного мудростью книг и горьким жизненным опытом. Он был молодым мужем, не познавшим тела своей жены. Он дал свое имя дочери, которая не была его дочерью. Он сражался против людей, перед которыми преклонялся с обожанием, которое люди, подвластные житейским соблазнам, часто испытывают по отношению к людям не от мира сего.

Сражался он и в других битвах, против врагов страны, которая его усыновила, и своего короля.

Он завоевал славу и рыцарское достоинство. Он уже не был сыном серва. Люди обращались к нему “господин”. Он стремился к этой славе и к этому положению всю жизнь, а теперь, когда получил все это, они ничего не значили, меньше, чем ничего, и в солнечном свете дней, которые ему еще предстоят, проглядывала серая краска.

В двадцать лет у него в уголках глаз уже виднелись морщины и волосы на висках начинали седеть. Он прожил свою юность, так и не узнав ее.

Когда он начинал перебирать струны своей лютни, они напевали только печальные песни. Он частенько теперь пел диковатые арабские тристишия, звучавшие для западного слуха совсем не как музыка. Его печаль была сродни печали пустыни. Печали пустоты. Печали одиночества.

Он всегда отличался красотой. Когда он был мальчиком, его красота была мягкой. Казалась почти девичьей. Став мужчиной, он обрел нечто большее, чем красоту, – в нем появилось нечто необычное. Его черные глаза печально смотрели из-под густых бровей. В уголках его широкого, жесткого рта всегда таилась боль. Он был худым, слишком худым, но при этом сильным и жилистым. Он отличался спокойствием, и большинство людей, знавших его, никогда не видели его улыбающимся.