Сесил Скотт Форестер - Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча

– Мое почтение его милости, – сказал Хорнблауэр. – Скажите ему, что Страшный суд отменяется. Браун, я ложусь спать.

Обрадованный трактирщик побежал на нижний этаж, Браун схватил подсвечник – свеча почти догорела – и пошел впереди, освещая хозяину путь в спальню. Хорнблауэр скинул в руки Брауну тяжелый, украшенный золотыми эполетами мундир. Башмаки, рубашка, панталоны – Хорнблауэр натянул роскошную, лежавшую наготове, вышитую ночную сорочку из плотного китайского шелка с мережкой по вороту и рукавам – Барбара специально заказывала ее на Востоке через друзей в Ост-Индской компании. Грелка успела остыть, но от нее под одеялом распространилось приятное тепло; Хорнблауэр юркнул в мягкую благодать.

– Доброй ночи, сэр, – сказал Браун и задул свечу.

Мрак хлынул в комнату из углов, и с ним – тревожные сны. То ли в сновидении, то ли наяву – следующим утром Хорнблауэр не мог понять – мозг до конца ночи перебирал и прокручивал неисчислимые сложности предстоящей кампании в Балтийском море, где его жизнь, репутация и уважение к себе вновь будут поставлены на карту.

Хорнблауэр сел прямее и выглянул в окно кареты.

– Ветер поворачивает к северу, – сказал он. – Вест-тень-норд, полагаю.

– Да, дорогой, – терпеливо отозвалась Барбара.

– Извини, дорогая, – спохватился Хорнблауэр, – я тебя перебил. Ты говорила про мои рубашки.

– Нет. Про них я уже закончила. Я говорила, чтобы ты до холодов не разрешал распаковывать плоский сундук. Там овечья шуба и плащ на меху. Они пересыпаны камфарой, от моли. Когда поднимешься на борт, сразу вели отнести этот сундук в трюм.

– Да, дорогая.

Карета подпрыгивала на булыжной мостовой Аппер-дил. Барбара вновь взяла мужа за руку.

– Мне неприятно говорить про теплые вещи, – сказала она. – Мне бы хотелось верить, что ты вернешься до холодов.

– Я тоже на это надеюсь, дорогая, – отвечал Хорнблауэр, ничуть не кривя душой.

В карете было темно, только свет из окошка падал Барбаре на лицо, выхватывая его из темноты, словно лик церковной статуи. Тонкий орлиный нос, крепко сжатые губы, ни капли мягкости в голубовато-серых глазах. По лицу леди Барбары никто бы не угадал, что сердце ее рвется на части; однако она сняла перчатку и лихорадочно сжала мужнину ладонь.

– Обязательно вернись ко мне, милый! Обязательно вернись! – тихо произнесла она.

– Конечно вернусь, – сказал Хорнблауэр.

Аристократка, умница, безупречно владеющая собой, Барбара повторяет те же глупые слова, которые шепчет простому матросу его толстуха-жена. Хорнблауэр еще сильнее любил ее за то, что она жалобно просит: «Вернись ко мне», словно он властен над французскими или русскими ядрами. И в ту же секунду ужасная мысль всплыла у Хорнблауэра в мозгу, как раздутый утопленник из морской пучины. Леди Барбара уже провожала мужа на войну, и тот не вернулся. Во время боя в заливе Росас ему вспороло живот отлетевшим куском древесины, и он умер под ножом хирурга в Гибралтаре. Вспоминает ли Барбара о нем в эту минуту? При этой мысли Хорнблауэр вздрогнул, и Барбара, несмотря на обычную свою чуткость, превратно истолковала его движение.

– Милый мой, – сказала она, – любимый.

Она сняла другую перчатку и коснулась его руки, ища губами его губы. Он поцеловал ее, борясь с накатившими на него ужасными сомнениями. Несколько месяцев ему удавалось не ревновать к прошлому, и тем более досадно было бы поддаться этой слабости сейчас. Досада еще сильнее всколыхнула и без того бурлящие чувства. Касание губ обожгло его; сейчас он любил Барбару всем сердцем и целовал со всей силой чувственной страсти, покуда экипаж мотался из стороны в сторону на булыжной мостовой. Монументальная шляпа с розами грозила съехать на бок; Барбара высвободилась из объятий мужа, поправила головной убор и приняла обычный достойный вид. Она чувствовала, хотя и неверно понимала, какая буря бушует у Хорнблауэра в груди, и нарочно перевела разговор на более спокойную тему, чтобы обоим прийти в себя перед появлением на людях.

– Я всякий раз радуюсь, – начала она, – вспоминая, какую высокую честь оказало тебе правительство этим назначением.

– А я рад, что ты рада, дорогая, – сказал Хорнблауэр.

– Ты только-только вошел в верхнюю половину списка, а тебя уже назначили коммодором. Ты будешь адмиралом in petto.

Никакие другие слова не могли бы так успокоить охватившие Хорнблауэра чувства. Он про себя улыбнулся маленькой оплошности, которую допустила Барбара. Она хотела сказать, что он будет адмиралом в миниатюре, по-французски en petit . Однако in petto вовсе не то же самое, что en petit. In petto по-итальянски – «в груди»: когда папа назначает кардинала in petto , это значит, что он до поры до времени сохранит назначение в тайне. Хорнблауэру невероятно лестно было поймать Барбару на подобной ошибке. Это означало, что и ей не чужды человеческие слабости, что она в конечном счете слеплена из того же теста, что и он сам. На душе у него потеплело, нежность и умиление подогрели любовь и страсть.

Тормоза заскрипели, карета резко остановилась, открылась дверца. Хорнблауэр выскочил и, прежде чем оглядеться по сторонам, подал Барбаре руку. Дул крепкий ветер, без сомнения вест-тень-норд. Утром он был свежий, юго-восточный, так что теперь крепчает и поворачивает. Если так пойдет дальше, они окажутся заперты в порту, пока ветер вновь не станет западным. Потерянный час может обернуться днем ожидания. Небо и море были серыми, по морю бежали белые барашки. Неподалеку качался на якорях Ост-Индский караван – им надо, чтобы ветер стал еще чуть-чуть севернее, тогда они расправят паруса и двинутся по Ла-Маншу. Дальше к северу виднелись еще корабли – вероятно, «Несравненная» и эскадра, но без подзорной трубы было не разобрать. Ветер свистел в ушах, рвал с головы треуголку – приходилось крепко держать ее обеими руками. За мостовой начиналась пристань, возле которой покачивалось несколько люгеров.

Кучер и лакей сгружали с козел багаж, Браун ждал распоряжений.

– Договорись, чтобы меня доставили на корабль, – распорядился Хорнблауэр.

Он мог бы подать сигнал, чтобы с «Несравненной» прислали шлюпку, но не хотел терять драгоценное время. Барбара стояла рядом, придерживая руками шляпу, и ее юбка, словно флаг, трепалась на ветру. Сейчас глаза у нее были серые; будь небо и море голубыми, они бы тоже голубели. Она через силу улыбнулась.

– Раз ты отправляешься на люгере, дорогой, – сказала она, – я могу тебя проводить. Люгер доставит меня обратно.

– Ты замерзнешь и вымокнешь, – сказал Хорнблауэр. – В бейдевинд при таком ветре – прогулка не из приятных.

– Какая разница? – ответила Барбара, и мысль о разлуке вновь показалась Хорнблауэру нестерпимой.