Давид Фишман - Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры

Когда новый поэт по имени Авром Суцкевер подал заявление в «Юнг Вилне» и представил на суд ее членов утонченные стихи о природе, Шмерке его предупредил: «Абраша, сейчас времена стальные, а не хрустальные». Заявление Суцкевера отклонили; в группу он был принят лишь несколько лет спустя. Впоследствии стал величайшим из поэтов ХХ столетия, писавших на идише.

И в жизни, и в поэзии Шмерке и Суцкевер были полными противоположностями. Абраша Суцкевер был сыном купца из среднего класса и внуком раввина. Он вырос эстетом: аполитичным, задумчивым, самоуглубленным. Был на удивление хорош собой, с мечтательными глазами и копной волнистых волос. Детство, пришедшееся на годы Первой мировой, провел в эвакуации в Сибири, среди киргизов, ему созвучна была красота снегов, облаков и деревьев, музыка экзотического языка. После войны он обосновался в Вильне, учился в частных школах, был начитан в польской поэзии – в отличие от Шмерке, который все свое образование получил на идише. Однако, когда Абраша все-таки вступил в «Юнг Вилне», они стали неразлучными друзьями [13] Shmerke Kaczerginski, “Mayn khaver sutzkever (tsu zayn 40stn geboyrn-tog),” в Shmerke kaczerginski ondenk-bukh, 311–312. .

В конце 1930-х в Польше ужесточились преследования коммунистов – страна пыталась сохранить хорошие отношения с западным соседом, нацистской Германией. Политическая деятельность Шмерке заставляла власти подозревать, что литературная группа представляет собой революционную ячейку. Почти все экземпляры литературного журнала «Юнг Вилне» были конфискованы, а в конце 1936 года Шмерке, как издатель журнала, арестован. Его судили за нарушение общественного порядка. Суд состоял из длительных публичных разборов смысла отдельных стихотворных строк. В итоге судья, пусть и неохотно, освободил Шмерке от тюремного срока и отменил постановление о конфискации последнего номера журнала. Когда члены «Юнг Вилне» и друзья Шмерке отмечали свою победу в местном кафе, с шутками и хоровым пением, Суцкевер предложил тост: «За шмеркизм!» Шмеркизмом называлась способность справляться с любыми трудностями благодаря решительности, неукротимому оптимизму и чувству юмора [14] См.: Cammy, Young vilna , chap. 2; и Krinsky-Melezin, “Mit shmerken,” 131. .

Как ни парадоксально, начало Второй мировой войны подарило Шмерке еще один повод для радости. 1 сентября 1939 года на Польшу с запада напала нацистская Германия, Варшава оказалась в осаде, и одновременно СССР оккупировал восточную часть Польши в соответствии с немецко-советским Пактом о ненападении. В Вильну вошла Красная армия. Для большинства евреев Советы по сравнению с нацистами были разве что меньшим злом. А вот для Шмерке приход Красной армии стал сбывшейся мечтой – коммунизм в его любимом родном городе. Вечер следующей пятницы они с друзьями провели за пением, выпивкой и мечтаниями.

Впрочем, всего несколько недель спустя радость Шмерке сменилась разочарованием: Советы решили передать Вильну независимой Литве, стране капиталистической и авторитарной. Шмерке уехал в Белосток, расположенный в ста пятидесяти километрах к юго-востоку от Вильны: город остался в составе СССР, и Шмерке хотел и дальше воплощать в жизнь свою мечту о строительстве коммунизма. Там он прожил около года, работал учителем и служил в армии. Когда в июне 1940 года СССР повторно захватил Вильну и превратил город в столицу Литовской Советской Социалистической Республики, Шмерке отправился домой в полной уверенности, что рабочие теперь станут хозяевами собственных фабрик, а безработица уйдет в прошлое.

Ко всеобщему изумлению, Шмерке вернулся в Вильну не один, а с женой, беженкой из оккупированного немцами Кракова. Барбара Кауфман тоже была убежденной коммунисткой, в остальном же ничем не походила ни на Шмерке, ни на его прежних пассий. Она происходила из семьи среднего класса, безупречно говорила по-польски, не знала ни песен, ни литературы на идише. Товарищам Шмерке она не очень понравилась: показалась чопорной и холодной – да и ее совсем не радовало то, что приходится соперничать за внимание молодого мужа со всеми этими его друзьями [15] Shmerke Kaczerginski, “Naye mentshn,” Vilner emes (Vilnius), December 30, 1940, 3; Shmerke Kaczerginski, “Dos vos iz geven mit bialistok vet zayn mit vilne,” Vilner emes (Vilnius), December 31, 1940, 3. On his marriage to Barbara Kaufman, см. Chaim Grade, “Froyen fun geto,” June 30, 1961; и Shmerke Kaczerginski, Khurbn vilne (New York: CYCO, 1947) 256. .

Шмерке же был счастлив. Он вернулся домой, в дружеский круг, он был влюблен в юную утонченную красавицу, считался гражданином «самого справедливого общества в мире». Чего же еще желать? [16] Dov Levin, Tekufah Be-Sograyim, 1939–1941 (Jerusalem: Hebrew University Institute for Contemporary Jewry and Kibutz Ha-Meuhad, 1989), 139–141.

То, что Шмерке из сироты стал писателем, далеко не типично: его младший брат выучился на слесаря и даже газеты читал редко – тем не менее в Вильне, с ее прозванием Литовский Иерусалим, где книги и ученость пользовались всеобщим уважением, эта история была отнюдь не исключительной. Всевозможные учебные заведения, такие как Талмуд-тора и вечерняя школа Переца, превращали уличных ребятишек в ненасытных читателей. Впрочем, что касается Шмерке, его связи с книгами носили более глубокий характер. Он понимал, что именно книги спасли его от преступности и безысходности. Нужно было как-то отплатить им за это одолжение – хотя бы спасти их от уничтожения, когда потребовалось.

Шмерке Качергинский любил хвастаться своим городом перед еврейскими писателями и интеллектуалами, приезжавшими погостить из Варшавы или Нью-Йорка. Случалось, он являлся без предупреждения к ним на порог или в гостиничный номер с предложением показать главные достопримечательности. Население Вильны составляло 195 тысяч человек, 28,5 % из них были евреями. Это была четвертая по численности еврейская община в Польше (после Варшавы, Лодзи и Львова), в культурном же отношении Вильна была столицей восточноевропейского еврейства, Литовским Иерусалимом [17] Schulman, Yung vilne , 17; Lucy Dawidowicz, From That Time and Place: A Memoir, 1938–1947 (New York: Norton, 1989), 121–122; Krinsky-Melezin, “Mit shmerken,” 135. .

Согласно легенде, Вильна приобрела этот почетный титул еще в XVII веке, когда ее попросили стать членом Литовского Ваада – совета еврейских общин Великого княжества Литовского. Более древние общины Гродно, Бреста и Пинска отказались дать ей место за столом, усмотрев в ней молодого выскочку, мелкого и ничем не примечательного. В ответ главы виленской общины написали прочувствованное письмо, где отмечалось, что у них в городе проживают 333 человека, которые знают наизусть весь Талмуд. Авторы письма подчеркивали символическое значение этого числа. На иврите у каждой буквы алфавита есть численное значение (алеф – 1, бет – 2 и т. д.), а 333 соответствовало слову «снег», шелег. Вильна, писали они, столь же чиста и незапятнанна, как свежий снежный покров.