Александр Волков - Зорро

— От вас?! — дон Росендо даже присвистнул от такого предположения. — О нет, все что угодно, только не ваши фокусы!..

— Какие фокусы? — искренне удивился дон Диего. — Неужели вы думаете, что моих слабых сил хватит на то, чтобы пойти против законов природы? И в таком случае почему вы не считаете фокусом полет обыкновенной ночной мыши?

Дон Росендо хотел было что-то ответить, но не успел он открыть рот, как из-за каменного истукана показалось бледное вытянутое лицо падре Иларио.

— Ночная мышь — отродье сатаны! — воскликнул тот, потрясая жилистым кулаком.

— Сдаюсь! — весело рассмеялся дон Диего. — С сатаной мне не справиться!

От такого ответа падре впал в задумчивость, и дон Росендо, желая заполнить возникшую паузу, вновь обратился к дону Диего.

— Как вы здесь очутились, сеньор Диего? — спросил он, оглядываясь по сторонам в поисках верховой лошади, которая должна была бы доставить сюда его собеседника.

— Случайно, совершенно случайно, уверяю вас! — с жаром воскликнул дон Диего. — Любовь к прогулкам, так, от нечего делать, когда бросаешь повод и, положившись на чутье своего коня, отдаешься случайным, никак не связанным между собой мыслям и воспоминаниям…

На этом дон Диего умолк и остановил рассеянный взгляд на каменной маске, венчающей вершину жуткого обелиска. Дон Росендо хотел было сказать что-либо в таком же духе, но тут за его спиной раздался звонкий насмешливый голос Касильды.

— А вы, дон Диего, случайно, не пишете стихов? — воскликнула молодая девушка, подъехав к собеседникам на своем тонконогом муле.

При ее приближении дон Диего снял шляпу и, отступив на полшага, отвесил Касильде низкий церемонный поклон.

— Убог мой дар и голос мой негромок, — нараспев прочел он, выпрямившись и вновь надев шляпу, — но, может быть, и на земле мое кому-нибудь любезно бытие!..

— Прекрасно! — воскликнула Касильда. — Если одинокие прогулки навевают вам такие строки, то…

— Моей лошади скучать не приходится, я угадал? — со смехом перебил ее дон Диего. — Но, увы, стихи не мои, а так как мне никогда не достичь столь чудного сочетания этой почти воздушной прозрачности формы с бездонной глубиной мысли, то я и не осмеливаюсь пускаться в такое рискованное предприятие, как сочинительство…

— Я не узнаю вас, сеньор! — лукаво прищурился дон Росендо. — За последние четверть часа вы дважды признали свое поражение, даже не обнажив оружия!

— Перед сатаной и гением мои силы столь же ничтожны, как наша жизнь перед бесстрастным ликом Вечности, — сказал дон Диего, смиренно опуская взгляд и похлопывая по пыльным сапогам тонким кожаным хлыстиком.

«На чем же он, однако, приехал?» — вновь задался вопросом дон Росендо, глядя на высоких каменных идолов, беспорядочно торчащих по всей поляне среди черных корявых пеньков и куч хвороста, оставленных неизвестными дровосеками. Хворост уже успел потемнеть и даже покрыться кое-где белесыми пятнами плесени, среди которых тут и там мелькали изумрудные огоньки свежих побегов, выскочивших из спящих почек под благодатной сенью разразившихся дождей. Пни тоже успели оправиться от смертельных ударов мачете и выпустить целые снопы молодых побегов, похожих на пучки стрел, опушенных серебристыми перьями райских птиц, тускло поблескивавших в лучах заходящего солнца. «Однако ребята славно поработали на этой полянке», — подумал дон Росендо, глядя на густые переплетающиеся дебри, обступавшие капище плотной, почти непроницаемой для света стеной. Сама поляна была вытянута с запада на восток в виде огромного наконечника и обставлена истуканами так, что в лучах заходящего солнца их тени накладывались друг на друга, образуя почти сплошную сумеречную вуаль, кое-где перебитую алыми пятнами света с извилистыми краями. Пятна эти составляли причудливый узор, напоминавший шкуру ягуара, но если рисунок на шкуре всегда остается одним и тем же, то здесь, по мере того как солнце опускалось все ниже, одни пятна затягивались сумраком, а другие возникали из ничего, подобно следам крови, проступающим сквозь тонкое полотно, наброшенное на тело приговоренного, расстрелянного целым взводом жандармов. В какой-то миг глаза дона Росендо вдруг усмотрели в расположении этих пятен некую систему, но тут солнце чуть соскользнуло и ритмичный узор вновь сменился беспорядочной цыганской пестротой: юбки, шали, блузы, мониста…

Дон Росендо даже встряхнул головой и потер лоб, словно избавляясь от наплывающего наваждения, но в ответ на эту меру оно не только не рассеялось, но, напротив, обогатилось чешуйчатым шелестом бубнов и приглушенными гортанными воплями, то звучавшими в такт ударам колотушек, то рассыпавшимися сами по себе. Варварские эти звуки доносились из лесу, но, так как невидимый хор то затихал, то усиливался, понять, в каком направлении двигаются певцы, было довольно затруднительно. Впрочем, не прошло и четверти часа, как эта загадка разрешилась сама собой: голоса сменились частым стуком топоров по коре, деревья на дальнем краю поляны затрепетали, пара толстых стволов рухнула, увлекая за собой спутанные связки лиан, и из образовавшейся просеки райскими птицами вылетели четыре смуглые танцовщицы в широких шелковых шароварах и переливающихся блузах с длинными складчатыми рукавами. Танцовщицы лихо колотили в бубны и так сильно отталкивались от земли босыми ногами, что обращались в некое подобие прядильных веретен, обмотанных радужными шелками. Следом за ними из лесу выступили полдюжины полуобнаженных сеньоров, обильно украшенных перьями и браслетами. Мужчины сжимали в мускулистых руках короткие боевые палицы и круглые пробковые щиты, их ноги выколачивали по земле глухую чечетку, а ярко накрашенные рты, усаженные черными зубами, были широко раскрыты и издавали жуткие вопли, от которых по позвоночнику дона Росендо невольно зазмеился мятный холодок. Представление могло быть как обычным, вполне безвинным карнавалом, так и прелюдией к человеческим жертвоприношениям, где жертву можно было определить в согласии с одним из основных законов аристотелевой логики: исключенного третьего.

«А что, если это провал во времени? — мелькнула тревожная мысль. — В одном из местных преданий, кажется, говорится что-то об идольском капище, создатели которого умудрились соединить начало и конец некоей незримой сущности, вроде той, что определяет путь дерева от плода до умершего ствола. Дерево ничего не знает о времени, следовательно, его миг равен вечности, так же, как миг этих исступленных плясок, где каждое движение столь отточено, что кажется выбитым в камне. И чем тогда линии резьбы на истуканах отличаются от линий движения живых человеческих тел? Но живых ли?..»