Шарлотта Юнг - Голубица в орлином гнезде

Барон Казимир преклонил колено и поцеловал крошечную, красненькую щечку малютки, а затем белую руку молодой матери.

– Кузина, – сказал потом барон Кунегунде, стоявшей до сих пор в стороне, с выражением беспокойства и недовольства, – я убежден. Я признаю этого ребенка за действительного барона Адлерштейнского, и от меня далека мысль о притязании на его наследие. Укажите мне скорее, чем могу я служить вам и ему. Должен ли я объяснить все императору и просить его опеки, которая обеспечит вас от всяких нападок врагов нашего рода и вашего семейства?

– Благодарю вас, барон, – отвечала старуха строгим тоном, увидав довольный, умоляющий взгляд Христины. – Старшая линия Адлерштейнов может сама себя защищать от врагов и не нуждается в алчных опекунах, назначаемых похитителями. Мы никогда не принимали присяги, и император не может быть над нами опекуном.

Проговорив эти слова, Кунегунда стояла с вызывающим видом и бросила громовый взгляд на невестку, та могла только с благодарностью прошептать: «Благодарю вас, барон, благодарю».

– Позвольте же мне, по крайней мере, приобрести право на дружбу моих юных кузенов, – сказал Казимир, проникнутый удивлением и сожалением к молодой матери, тем более, что видел, как мало понимала старая баронесса опасность своего положения.

– Они еще не крещены. Позвольте мне быть их крестным отцом.

Искренняя благодарность выразилась на лице Христины, сама бабушка не сделала никакого возражения. В сущности, для детей это было единственной возможностью иметь крестным отцом человека, равного им по рождению. Тотчас же призвали отца Норберта, сделавшего уже все приготовления к крестинам.

Во все это время, Кунегунда ходила взад и вперед с тревожным видом, и спускалась наполовину с лестницы, где по-видимому с кем-то советовалась. Урсела, еще более озабоченная, также ходила взад и вперед, между тем как Казимир сидел в кресле у изголовья Христины.

Тут она могла еще раз поблагодарить его за предложение услуг и сказала:

– Очень может быть, барон, что вам представится гораздо скорее, чем думает баронесса, случай вспомнить о вашем обещании покровительствовать моим бедным сиротам. Их отец и дед ехали принимать присягу императору.

– Знаю, – сказал барон, – и сделаю все, что могу для вас, баронесса. Императору будет известно настоящее положение дел, и если не будет оказываемо никакого насилия путешественникам, – прибавил Казимир вполголоса, – я уверен, что император согласится подождать времени, когда молодой барон достигнет совершеннолетия и примет присягу.

– Мы не в состоянии делать какое-либо насилие, – сказала Христина. – Что до меня касается, я здесь как посторонняя, чужая; но если императору и сейму угодно будет подождать, мои сыновья, если будут живы, постараются верноподданничеством возблагодарить императора. А вас, великодушный барон, будут благословлять несчастные вдова и сироты.

И Христина протянула барону руку.

– Мне хотелось бы сделать для вас что-нибудь больше, баронесса, – приказывайте, располагайте мной.

– О, барон! – вскричала Христина. – Есть еще неоценимое благодеяние, какое вы можете мне сделать: это уведомить моего дядю, мейстера Годфрида, в Ульме, о том, где я, и рассказать ему о моем положении и о моих детях.

– Мейстера Годфрида, в Ульме? – переспросил Казимир.

– Да; я была воспитана этим дядей и доброй теткой, и жила у них до тех пор, пока мой отец приехал туда за мной и привез сюда затем, чтобы ходить за больной Эрментрудой. Вот уже восемнадцать месяцев они не знают обо мне ничего, а я ведь была у них вместо дочери.

– Я сам увижусь с ними, – сказал Казимир. – Я слыхал это имя. Мейстер Годфрид… не тот ли, что украсил резьбой скамьи в Аугсбургской церкви?

– Да, он самый; он вырезал эти каштановые листья, а также и все группы из священного писания! – вскричала Христина. – О, благодарю вас, барон! Передайте дяде и тетке почтительный поклон племянницы, скажите им, что она любит их всем сердцем и просит молиться за нее и за ее двух сироток!.. И, – прибавила она, – может быть, дядя еще не знает, что его брат, мой бедный отец, погиб в битве, сражаясь за своего господина. О! попросите его, если он когда-либо любил свою малютку Христину, пусть он закажет служить обедни за всех тех, кого уже нет на свете!

В это время вошла Урсела, подошла к постели и стала приготовлять новорожденных к крещенью. Барон Казимир встал и подошел к окну. Старая кормилица казалась очень взволнованной и, нагнувшись к своей госпоже, тихонько сказала:

– Сударыня, Шнейдерлейн велел вам сказать, что Мац просил его помочь ему снять подставки люка, что вы знаете, когда он наступит на него. Шнейдерлейн хочет знать, желаете ли вы этого?

Подземелье! так вот участь, какую готовила фрау Кунегунда великодушному родственнику, делавшему все от него зависящее, чтобы устроить судьбу и обеспечить благосостояние ее внучат.

На лице Христины отразился глубокий ужас, так что Урсела испугалась, не нанесла ли она своими словами смертельный ударь родильнице. Но это ощущение скоро прошло.

– Передай мою величайшую благодарность доброму Гейнцу; скажи ему, что я запрещаю помогать Мацу. Если он дорожит жизнью детей своего господина, он не сделает этого. Скажи же ему. Я буду вечно благословлять Гейнца, если барон здраво и невредимо выберется из замка!

Христина так взглянула при этом на Урселу, что та поспешила, как можно скорее, исполнить это поручение; но было ли исполнено приказание, этого не могла узнать Христина, так как тут вошла в комнату старая баронесса и отец Норберт, а вслед за ними и старая кормилица. Впрочем, если бы поручение и было исполнено, кто мог бы отвечать, что Гейнц действительно сделает все, как ему приказано? В обыкновенное время он был один из самых полезных людей в замке. Мац не мог с ним равняться по силе, Ганс был калека, а Гатто присоединился бы к доброму делу, но Йовст угольщик и другие слуги, призванные для защиты замка, по всей вероятности были бы на стороне старой баронессы.

Фрау Кунегунда, зная, что двадцать пять человек, составлявшие отряд барона Казимира, не были бы в состоянии отомстить за своего господина, будучи к тому же убеждена, что замок ее неприступен, могла не опасаться последствий преступления, которое, по ее понятиям, было ничто иное, как дело мести, а право мести было единственное право, какое признавала баронесса.

Может быть никогда еще не было видано крестин, подобных тем, какие происходили в комнате Христины. Бедная мать едва могла думать о торжественности обряда, пораженная мыслью, что одно из двух лиц, стоящих у купели ее детей, внутренне наслаждалось уже близкой гибелью другого.

Старший из близнецов назван был бабкой наследственным именем Эбергард. Барон Казимир взглядом вопросил Христину, когда нужно было давал имя другому. Молодая баронесса готова была вскрикнуть: берегитесь подземелий! Но потом, опомнившись, она прошептала имя, дать которое сыну она страстно желала с той минуты, как два сына даны были ей, как пасхальный подарок, – имя своего обожаемого дяди – Годфрид. Но Кунегунда, услыхав это, закричала с гневом: