Шарлотта Юнг - Голубица в орлином гнезде

Мейстер Мориц уехал в Ульм после первой панихиды по барону Фридмунду. По возвращении своем, он нашел здоровье барона настолько лучше, что отважился попросить у баронессы свидания, в котором сообщил ей о своем намерении ехать немедленно в императорский лагерь, для передачи письма, врученного ему обеими корпорациями касательно постройки моста. Вместе с этим, он хотел употребить личное свое влияние на Максимилиана, чтобы исходатайствовать прошение за вышеизложенную битву, – Данкварт фон Шлангенвальд, наследник графа и рыцарь Тевтонского ордена, был, по слухам, с императором, и с ним можно было сговориться, так как воспитание его в прусских войсках отдаляло его от ссор отца и брата. Эта страшная битва уравняла в некотором роде число взаимных обид, так как неприятель, убитый Фриделем, был Иером, один из последних потомков Шлангенвальда. Итак, не было ничего позорного в попытке прекратить эту старинную родовую месть, и заключить полюбовное условие касательно земли, – причины пролитой крови. Но для достижения этой цели Морицу нужна была подпись барона Эбергарда на письме, которое он хотел поднести императору, и разрешение его начать переговоры с новым графом. К тому же, нельзя было терять времени из боязни, чтобы маркграф Виртенбергский не представил эту битву, как оскорбление, нанесенное одному из членов союза. Христина поняла необходимость этой меры, и взялась получить подпись сына; но, при одном имени мейстера Морица и упоминании о мосте, Эббо отвернулся и попросил мать более ему об этом не говорить. Он думал о том, что сам сказал, когда объявил, что мост будет сооружен несмотря на кровь, которая из-за того прольется. Как далек был он тогда от мысли, ценой чьей крови будет сооружаться этот мост! И в горести свой сердился на влияние, которое имел над ним Шлейермахер, влияние, ставшее в недавнее время между ним и братом.

– Даже имя его мне гадко! Желал бы я, – прибавил он, закрывая лицо руками, – чтобы течение воды уничтожило последний след этого моста!

– Нет, мой Эббо; зачем сердиться на предприятие полезное и одобренное нашим возлюбленным Фриделем? Выслушай меня и дай тебе объяснить план, родившийся у меня в голове, чтобы превратить этот берег в мирное место, могущее на всегда прославить память нашего Фриделя.

– Прославить память Фриделя? – повторил Эббо, глядя на мать с изумлением.

– Да, Эббо; и именно так, как бы он сам того пожелал. Попробуем прекратить все эти распри, и попросим нового графа, рыцаря св. Ордена, присоединиться к нам, чтобы построить около Брода церковь и келью для священника, который мог бы охранять мост и молиться за упокоение душ усопших. Там мы схороним нашего возлюбленного Фриделя: пусть он будет первым хранителем мира; мы сами там же ляжем, когда настанет время. И да угаснет на всегда роковая вражда стольких поколений!

– В его крови! – вздохнул Эббо. – Ах, лучше б было в моей! Матушка, ты права. Место, на котором он пал, да будет свято! – там мы поставим дорогое его изображение, как охрану над Бродом.

Христина улыбнулась выражению удовольствия, хотя и грустного, озарившему черты Эббо Она села рядом с ним, и начала, от своего имени и имени сына, письмо к графу Шлангенвальду, предлагая ему, после взаимных обид, прекратить навсегда обоюдную вражду освящением земли, – предмета их долгих споров. Это было сухое и чопорное письмо, наполненное текстами, из Священного писания, бывшими тогда в употреблении; письмо это нисколько не выказывало глубокого сердечного чувства, но достигало своей цели. Эббо согласился подписать его, ровно и письмо, посылаемое с Морицем.

Мориц уехал, чтобы застать римского короля в Каринтии. Положительный ответ не мог быть получен до окончания войны; и все, что можно было узнать через вестника, посланного Морицем в Ульм, было известие, что Максимилиан обсудит вопрос по возвращении своем, и что граф Данкварт ответит на письмо барона и его матери, когда, по распущению войска, вернется отдать последний долг отцу своему. С тем же послом было получено письмо, выражавшее соболезнование и участие благородного Казимира Вильдшлосса по случаю смерти любезнейшего барона Фридмунда. Рыцарь снова уверял в своей преданности партии Адлерштейна, и предлагал свое покровительство, которым баронесса и сын ее теперь может быть воспользуется!

Христина не показала этого письма, зная, что оно только рассердит Эббо; впрочем, у нее ответ был готов. По правде говоря, в горе ее по смерти одного сына и беспокойства за другого, может быть именно письмо Казимира заставило ее понять весь смысл слов умиравшего Фриделя касательно отца его.

Покуда мать и сын оставались вдвоем, скорбя и страдая вместе, Христине казалось, что кротость Фриделя перешла к Эббо; и, несмотря на горе, траур и горькие сожаления, были минуты когда она боялась малейшей перемены и даже полного выздоровления Эббо; тогда она еще живее почувствовала бы потерю Фриделя, а Эббо пришлось бы отправиться на поиски за отцом, ибо с той минуты, как он понял, что ему возвратится жизнь, молодой барон твердо решился исполнить святой долг свой. Он глубоко каялся в своем равнодушии к этому обстоятельству. Он редко говорил о своем намерении, но мать все знала, и не иначе думала об Эббо, как с трепетом, отравляющим всякую надежду.

– Ты утомился, сын мой? – спросила раз Христина в то время, как он в октябрьский полдень сидел на кровати и грустно перелистывал великолепный фолиант «Легенды о святых», который ему прислал мейстер Годфрид для развлечения.

– Нет, матушка; но я думаю о счастье, которое бы испытал Фридель при чтении этой книги; тогда и я сам с удовольствием пробежал бы ее.

И он глубоко вздохнул.

– Дай мне эту книгу, дорогое дитя, – сказала Христина. – Ты уже довольно читал, и теперь темно. Так темно, что верно идет снег.

– Да; снег падает хлопьями и образует то, что Фридель называл зимними бабочками, – сказал Эббо. – Но увы! Когда они исчезнут, какой начнется шум! Советы в ратуше, призыв союза, споры с маркграфом, нескончаемые речи!..

– Тебе это будет казаться иначе, когда телесная и душенная сила одержит верх, мой Эббо.

– Нет; отныне жизнь моя ничто иное, как путь к нему!.. – сказал юный больной. – Но, увы! я так мало на него похож… я потеряю дорогу без Фриделя…

В то время, как он предавался горести, на лестнице послышались старческие шаги, и Гатто вошел.

– Милостивая госпожа, – сказал он, – заблудившийся в горах охотник просить у вас убежища от грозы.

– Позаботься, чтобы его хорошо угостили, Гатто, – сказала баронесса.

– Благородная госпожа моя, господин барон… – возразил Гатто, – этот гость не лесной скиталец. Волосы его надушены, белье голландского полотна; платье из самой тонкой буйволовой кожи; кушак его замыкается дорогой застежкой. А лук его! сердце моего молодого барона порадовалось бы при одном взгляде на тонкую работу этого лука! Кроме того, у него величественная осанка, и хотя он не спесив и с нами сейчас же разговорился, просушивая платье у огня, но спрашивал о нашем молодом господине, как о равном себе.