Сесил Скотт Форестер - Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы

– К повороту оверштаг! – крикнул Экклс с полуюта; корвет достиг выступа мели посреди входа в фарватер и собирался повернуть, чтоб выйти в открытое море.

Матросы бросились к брасам, и Хорнблауэр поспешил к ним. Однако первое же прикосновение к жесткому тросу вызвало такую боль, что он чуть не вскрикнул. Руки походили на два куска свежеразделанного сырого мяса, из них лилась кровь. Теперь, когда он вспомнил о них, они невыносимо саднили. Кливер- и фока-шкоты были выбраны, и корвет послушно развернулся.

– «Неустанный», старина! – крикнул кто-то.

«Неустанный» был отчетливо виден, он лежал в дрейфе вне досягаемости береговых батарей, поджидая свой приз. Кто-то крикнул «ура!», остальные подхватили; ядро последнего залпа Сен-Ди на излете плюхнулось в воду рядом с корветом. Хорнблауэр судорожно вытаскивал из кармана носовой платок, чтоб перевязать руки.

– Разрешите вам помочь, сэр, – попросил Джексон.

Осмотрев голое мясо, матрос покачал головой.

– Очень уж вы, сэр, неосторожны. Надо было спускаться, перехватывая руки, – сказал он, когда Хорнблауэр объяснил, как содрал кожу. – Очень, очень это было неосторожно, сэр, уж не серчайте, что я так говорю. Все вы, молодые джентльмены, такие. Все летите куда-то, сломя голову.

Хорнблауэр поднял глаза, посмотрел на фор-марса-рей и вспомнил, как бежал в темноте по тонкой жердочке к ноку. Он вздрогнул, хотя под ногами у него была прочная палуба.

– Простите, сэр. Не хотел сделать вам больно, – сказал Джексон, завязывая узел. – Вот, сэр, что мог, я сделал.

– Спасибо, Джексон, – отвечал Хорнблауэр.

– Мы должны будем доложить о пропаже ялика, – сказал Джексон.

– О пропаже ялика?

– Он должен был буксироваться у борта, а его там нет. Понимаете, сэр, мы в нем никого не оставили. Уэллс, он должен был остаться, вы помните, сэр. Но я послал его на ванты вперед себя, сэр, Хэйлс-то идти не мог, а народу было маловато. Верно, ялик и оторвался, когда судно разворачивалось.

– Так что с Хэйлсом?

– Он был в шлюпке, сэр.

Хорнблауэр оглянулся на устье Жиронды. Где-то там плывет по течению ялик, а в нем лежит Хэйлс, может, мертвый, может, живой. В любом случае французы его, скорее всего, найдут. При мысли о Хэйлсе холодная волна сожаления притушила в душе Хорнблауэра горячее чувство триумфа. Если бы не Хэйлс, он бы никогда не заставил себя пробежать по рею (по крайней мере, так он думал). Сейчас он был бы конченым человеком, а не лучился от сознания хорошо выполненного долга. Джексон увидел его вытянувшееся лицо.

– Не принимайте так близко к сердцу, сэр, – сказал он. – Они не будут ругать вас за потерю ялика, наш капитан и мистер Экклс, они не такие.

– Я не про ялик думал, – ответил Хорнблауэр. – Я про Хэйлса.

– А, про него? – сказал Джексон. – Что о нем горевать, сэр. Никогда бы ему не стать хорошим моряком, ни в жисть.

В Бискайский залив пришла зима. После осеннего равноденствия штормовые ветры усилились, многократно увеличив тяготы и опасности для британского флота, сторожившего берега Франции. Потрепанные штормами суда вынуждены были сносить западные ветры и холода, когда брызги замерзают на такелаже и трюмы текут, как корзины; штормовые западные ветры, когда корабли должны постоянно лавировать у подветренного берега, сохраняя позицию, с которой можно атаковать любое французское судно, посмевшее высунуть нос из гавани. Мы сказали, потрепанные штормами суда. Но этими судами управляли потрепанные штормами люди, вынужденные неделю за неделей и месяц за месяцем сносить постоянный холод и постоянную сырость, соленую пищу, бесконечный изматывающий труд, скуку блокадного флота. Даже на фрегатах, этих когтях и зубах эскадры, скука была невыносимая: люки задраены, из палубных пазов вода капает на подвахтенных, ночи долгие, а дни короткие, никогда не удается выспаться, а дел все-таки недостаточно. Даже на «Неустанном» в воздухе висело беспокойство, и даже простой мичман Хорнблауэр не мог не чувствовать его, оглядывая свое подразделение перед еженедельным капитанским смотром.

– Что с вашим лицом, Стайлс? – спросил он.

– Чирьи, сэр. Совсем замучили.

На щеках и губах Стайлса было приклеено несколько кусков пластыря.

– Вы что-нибудь с ними делаете?

– Помощник лекаря, сэр, он мне пластырь дал, говорит, скоро пройдет, сэр.

– Очень хорошо.

Ему кажется или у матросов, соседей Стайлса, лица какие-то напряженные? Такие, словно они смеются про себя? Словно прячут улыбки? Хорнблауэр не желал, чтобы над ним смеялись, – это плохо для дисциплины, а еще хуже, если у матросов между собой какой-то секрет, неизвестный офицерам. Он еще раз внимательно оглядел выстроенных в ряд матросов. Стайлс стоял как деревянный, смуглое лицо ничего не выражало; черные кудри тщательно зачесаны за уши, все безукоризненно. Но Хорнблауэр чувствовал, что их разговор чем-то развеселил дивизион, и это ему не нравилось. После смотра он отловил в кают-компании врача мистера Лоу.

– Чирьи? – переспросил Лоу. – Ясное дело, у матросов чирьи. Солонина с горохом девять месяцев подряд – и вы хотите, чтоб чирьев не было? Чирьи… нарывы… фурункулы – все язвы египетские.

– И на лице?

– И на лице тоже. Где еще они бывают, скоро узнаете сами.

– Ими занимается ваш помощник? – настаивал Хорнблауэр.

– Конечно.

– Что это за человек?

– Магридж?

– Это его фамилия?

– Хороший лекарский помощник. Попросите его приготовить вам слабительное, и сами убедитесь. Именно это я бы вам и прописал, а то вы что-то сильно не в духе, молодой человек.

Мистер Лоу прикончил стакан рома и забарабанил по столу, требуя вестового. Хорнблауэр понял, что ему еще повезло застать Лоу относительно трезвым, а то бы и такого разговора не получилось. Он повернулся и отправился на бизань-марс, чтобы в тишине обдумать свои проблемы. Это было его новое место по боевому расписанию; когда люди не на постах, здесь можно было ненадолго обрести благословенное одиночество, которое так трудно найти на корабле. Завернувшись в бушлат, Хорнблауэр сел на доски бизань-марса; над его головой крюйс-стеньга описывала в сером небе беспорядочные круги, рядом стень-ванты пели под порывистым ветром свою протяжную песнь, внизу текла корабельная жизнь. «Неустанный», кренясь с боку на бок, шел на север под зарифленными парусами. В восемь склянок он повернет на юг, неся свой бесперебойный дозор. До того времени Хорнблауэр свободен: он может поразмышлять о чирьях на лице Стайлса и о скрытых усмешках прочих матросов дивизиона.

На деревянном ограждении марса появились две руки, за ними голова. Хорнблауэр с раздражением посмотрел на человека, нарушившего ход его мыслей. То был Финч, матрос из его дивизиона, щуплый мужичок с редкими волосами, водянистыми голубыми глазами и идиотской улыбкой. Именно такая улыбка осветила его лицо, когда после первого разочарования – Финч не ожидал, что марс окажется занят, – он узнал Хорнблауэра.