Сергей Шаповалов - Император

Он отвернулся к стене. Я устроился в глубоком мягком кресле и только расслабился, как тут же меня затянуло в тёмную кисею глубокого сна.

* * *

Проснулся я от холода, пробравшегося в наше убежище. Почему-то печи не топили. Ноги задеревенели. Пальцы на руках не чувствовал. Очень хотелось пить. Осторожно поднялся, разминая затёкшие суставы. От холода бил озноб.

Товарищи беззаботно спали. Ворвался де Рибас, быстро раскрыл один из своих дорожных кофров, достал какие-то бумаги и вновь убежал. Я вышел в тёмную анфиладу. Дальше в просторном зале перед покоями императрицы горели свечи в канделябрах. Слышался гул голосов, шарканье ног по паркету.

Сглотнул комок. Горло сухое, как дымоход. Может быть, удастся раздобыть воды? Двинулся на свет. Ступни пронзили тысячи иголок. Колени затекли и еле сгибались. Вдруг сбоку, в тёмном углу услышал всхлипывание. Кому-то плохо? Я подошёл ближе. В скудном свете увидел маленького седого старичка. Он, скрючившись, сидел на стуле, закрыв ладонями лицо, и горько плакал.

– Позвольте, мне вам помочь? – спросил я. – Хотите, воды принесу…

Услышав меня, старичок тут же выпрямился, достал из кармана большой белый платок, утёр глаза:

– Не надо, – неожиданно резким голосом сказал он.

– Простите, – смущённо пробормотал я.

– Нет, это вы меня простите, – старик попытался улыбнуться. – Вы ко мне со всем сердцем, а я не знаю, как вам ответить. – Присаживайтесь, он показал стул на против.

Я присел. Осторожно спросил:

– Вы горюете об утрате?

– Об утрате? О, нет, молодой человек. Это не утрата, это – катастрофа, – скорбно сказал он. – Не по императрице я плачу, по эпохе. Умирает эпоха. Что от нашего великого времени осталось? – Он на мгновение задумался. – Вот, пять лет назад Григорий Александрович Потёмкин помер. Румянцев, Пётр Александрович еле живой: тоже недолго осталось старику. Из имения своего не выезжает. Орлов Алексей Григорьевич – и этот старый, как чёрт. И я уже ни на что не способен, как только кур разводить. Понимаете, молодой человек, это не императрица ушла, это целая, огромная эпоха!

– Да где же он? – неторопливо кричал де Рибас, топая подкованными сапогами по мозаичному паркету.

– Сию минуточку. Он где-то был здесь, – раболепно отвечал лакей, неся перед собой свечу. – Так вон они-с! – обрадованно воскликнул лакей, осветив угол, где сидели мы.

– Батюшка, Александр Васильевич, – всплеснул руками вице-адмирал. – Обыскались вас. Ну, ни как без вас нельзя.

Пойдёмте.

– Иду. Уже иду.

Старичок вскочил и живо зашагал вслед за де Рибасом, придерживая на боку длинную шпагу. Он был невысокий, но весь упругий, как на пружинах.

– Александр Васильевич? – спросил я у лакея. – Уж не Суворов ли?

– Он самый, – с уважением произнёс лакей. – Нынче весь свет России собрался. Горе то какое!

Неужели я только что разговаривал с самим Суворовым? С непобедимым Суворовым! Я много слышал о нем и читал. Мне он казался богатырём не меньше Платона Зубова…. А он…. Старичок. Великий старичок. Стальной старичок.

Выспросив у лакея, где можно найти воды, я отправился в кухню. Повара привычно суетились у плит, готовя завтрак для многочисленных гостей. Распорядитель предложил мне отменного квасу. От водки я отказался, а холодный квас выпил целый штоф. Пробрался темными анфиладами обратно в будуар.

Но поспать толком не дали. Только я забылся, как почувствовал, что кто-то тормошили меня. Разлепив кое-как глаза, я увидел перед собой опухшее от бессонной ночи лицо Кутайсов.

– Очнитесь же скорее, – требовал он. – Вас государь требует.

– Меня? – подскочил я.

– Ну, а я что вам твержу? Приведите себя в порядок.

Быстрее! Что же вы за копуша, ей богу?

Панин и фон Пален продолжали храпеть. Меня же Кутайсов потащил к кабинету канцлера. Все в том же натопленном помещении ярко горели канделябры, пылали угли в камине. Весь пол и огромный канцелярский стол были завалены бумагами и конвертами. Павел Петрович сидел за столом и внимательно перебирал пожелтевшие листки. Безбородко стоял на коленях и сортировал конвертики, перевязанные разноцветными ленточками и запечатанные сургучными оттисками. Кутайсов совершил изящный реверанс. Я зазевался, и гардеробмейстер тут же дёрнул меня за рукав:

– Ну?

Сообразив, я тоже согнулся в реверансе, взмахнув руками и выставив вперёд правую ногу.

– Ага, явился, – удовлетворённо кивнул Павел. – Вы-то и будете нам помогать.

Безбородко удивлённо поднял на меня взгляд:

– Ваше величество, простите за дерзость: вы этому недорослю хотите доверить государственные тайны? – Его голос дрожал от ужаса и от обиды.

– Кутайсов – свободны, – небрежно бросил Павел, как псу. Тот сразу же скрылся за дверью, аккуратно прикрыв створку, чтобы замок не слишком громко щёлкнул. Павел недовольно взглянул на канцлера и тихо со злобой спросил:

– А кому я ещё могу доверить? Назовите мне хоть одну фамилию?

– А вот же…, – Безбородко неуверенно ткнул пальцем в только что закрывшуюся дверь.

Павел хмыкнул.

– Вот, он, – кивком указал на меня. – Точно не выдаст. Посмотрите на этого юного шляхтича. Взгляд честный, лицо, как из камня вырезано – настоящий русский дворянин. Он и на дыбе ничего не скажет. Я людей сразу примечаю. Он – и Аракчеев.

– А как же я? – растерянно спросил канцлер.

– Конечно же, – снисходительно кивнул Павел. Поманил меня пальцем. Указал на кучу конвертов в углу кабинета. – Вам задание: разберите конверты по странам и по годам. Приступайте.

Я примостился на ковре перед кучей писем и принялся сортировать: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

– Когда же это она все успевала? – удивился Павел. – Столько корреспонденции!

– Вы о Её усопшем Величестве? – несмело спросил Безбородко.

– О ком же ещё? С кем только она не переписывалась. Вот, смотрите – Вольтер. А вот письма от Дидро. А это от

Даламбера…. О! Это она писала Гримму. Послушайте-ка:

«Вольтер – мой учитель; он, или лучше сказать, его произведения, развили мой ум и мою голову; я его ученица». Так, так, – произнёс Павел задумчиво. – А учитель-то был вольнодумцем.

– А помните, Её Величество хотели пригласить на должность вашего наставника этого самого Жана Лерона Даламбера? Вот же учёный – так учёный!

– Помню, – нехотя согласился Павел. – Кстати, вот, она ему пишет, когда он отказался стать моим воспитателем: «Вы рождены, вы призваны содействовать счастью и даже просвещению целой нации: отказываться в этом случае, по моему убеждению, значит отказываться делать добро, к которому вы стремитесь. Ваша философия основана на человеколюбии, позвольте же вам сказать, что она не достигнет своей цели, если вы отказываетесь служить человечеству, насколько это возможно для вас». А вот, слушайте, это она о Дидро пишет: «…много и часто беседовала с ним, но больше с любопытством, чем с пользой. Если бы я его словам поверила, то пришлось бы все поставить вверх ногами в моем царстве. Законодательство, административная часть, – все должно было бы перевернуться, чтобы дать место его непрактическим теориям. Видя, что ни одно из тех великих нововведений, которые он проповедовал, не было приведено в исполнение, он высказал некоторое удивление и даже высшую степень неудовольствия. Тогда, говоря откровенно, я сказала ему: господин Дидро, я прислушиваюсь с величайшим удовольствием ко всему тому, что ваш блестящий ум внушил вам высказать мне. Все ваши великие принципы, которые я очень хорошо понимаю, могут составить очень хорошее сочинение, но для дела они не годятся. Во всех ваших предположениях относительно введения реформ вы забываете только одно, именно разницу, которая существует между вашим положением и моим; вы работаете только на бумаге, которая все терпит и никаких препятствий не представляет ни вашему воображению, ни вашему перу; но я, бедная императрица, я работаю на человеческой коже, которая чувствительна и щекотлива в высшей степени».