Татьяна Иванько - Золото. Том 3

– Конешно, не пришла ба, на кой леший мне ета радось? Уж прости, не обижайси, я по-честному. Што за радось мяться? Никада не понимала. Ты ж мине в «соты» свои не возьмёшь, на всё готовое, а так на што мине? Ещё дитё мине сделашь, совсем я по миру пойду.

Железная и жёсткая житейская мудрость, не забавами живут люди.

Она посмотрела на меня:

– У меня, Ориксай, есь подруга, тоже вдовая, вот она до мущин охочая, правда тоща, ты не любишь, говорят, таковских.

Я смотрю на неё и удивляюсь: сводней заодно решила подработать, что ж, жизнь у них тут, у одиноких женщин и, правда, невесела.

– А что же замуж снова не идёшь? – спросил я.

Она засмеялась, одеваясь, застегнула уже пуговки на сарафане:

– Пойду мож, как совсем туго станит, а пока с голоду не пухну… Мой-то муженёк, провались он поглубже в землю, изверг был и пьяница, через пьянку и помер, зимой замёрз. Опять мине в такой же хомут лезть нешто надо?

– А полюбишь кого?

Она натянула чулок, второй за ним, скрыв белые колени похожие на доброе сало:

– Ето, царь Ориксай, нам дело неведомое, живой бы быть… Да и, знашь, больно хлопотно оно с любовью-то, горе одно…

– От чего ж горе, Веселина? От любви-то? – удивился я, приподнимаясь на локте, и уже с интересом глядя, как она прибирает волосы.

Потом наклонилась, натягивает чуни.

– Конешно, как ишшо?.. Горе и есь, – она распрямилась. – Я вона любила… дак за то меня муж, покойник, смертным боем бил. Меня за его замуж выдали, потому што мово жениха медведь задрал… вот муженёк и вымещал на мине всю жись… Вот те, осударь, и любовь.

– А муж… может, любил? Может, ревновал?

Но Веселина отмахнулась:

– Не-ет, иде там! Просто злыдень. Ему всё равно было, даже детей у нас так и не родилося, – она оправила окончательно сарафан, посмотрела на меня, – пойду я, осударь, ладна-ить?

Ну, хоть поговорили, всё лучше, чем молчком… Подругу, правда, прислала. Маленькая, жилистая, мне казалось, я блоху ловлю в перине. Но повеселила хотя бы: придумывала, как ещё можно соединяться, прямо головоломкой какой-то развлекала меня. Артистка любовных утех, даром, что баб в скоморохи не берут. Кончала по много раз, невзирая на меня вообще, будто сама с собою, мне даже забавно было глядеть на неё, какая-то чудная гимнастика. И звали её Милорада.

– Скажи мне, Милорада, любила ты твоего мужа?

Она улыбнулась, у неё недоставало одного зуба сверху, вернее он был обломан и это придавало её усмешке какой-то разбойный вид, что тоже было необычно и занятно.

– А чё же, осударь, любила. Мой не дрался, как Веселинкин дурак. Хороший, тихой был. Вот только до етого дела был ён слабой, вот меня его отец-то и… научил жись любить. Как нада-ить.

– Батюшки, как же так? – я даже сел в постели.

Милорада засмеялась:

– А чё такова? Чего так удивляисся, царь-осударь? Ты не удивляйси, не то ещё в нашей тесноте-то случается быват. Но я на свёкора не в обиде, добрый он был и ласковый, подарки дарил. Жаль, помер той весной, совсем мне тоска стала.

– И с кем лучше всего?

– Дак… с тобой, конешно, царь-осударь! – и смеётся, паршивка…

Совсем тошно мне стало от них от всех, будто я вместо доброго вина пойла тухлого напился. Впрочем, в моих «сотах» разве было иначе? И не замечал я, всё как-то казалось нормально и правильно, и даже хорошо и славно, почему теперь всё для меня изменилось, будто я узнал что-то, что раньше было скрыто, будто я уже видел солнце, а мне предлагают верить в то, что в комнате без окон достаточно светло…

Едва высохли мокрые следы Белогора на полу нашей палатки, я, находясь ещё во власти пережитого ужасного происшествия, но чувствуя по Белогору, который позволил подать себе сухую одежду, приказал принести вина и мёда, воды, мяса побольше, потом поставить для него здесь же ещё топчан для спанья, а нам всем велел возвращаться в столицу, я подумал уже о том, что настало время вплотную заняться порученным мне делом с воеводами. Хотя с Белогоровым решением отправить нас всех поскорее с Солнечного холма я всё же попытался поспорить:

– Да ты что, Великий ты кудесник, снег же вон по колено, куда же ехать, шутишь, похоже?! – воскликнул я, выслушав его приказы.

Он отнял от лица полотенце, которым вытирал ещё мокрые волосы и, посмотрев на меня, сказал своим мягким, но не терпящим возражений голосом:

– Снег испарится в течение часа, Яван, – говорит со мной, а сам смотрит на топчан, где лежит Онега, которую он погрузил в сон и не позволил трогать ничего около, особенно то, что оказалось в её крови.

Но всё же перевёл на меня взгляд стальной:

– А в долине его и вовсе не было. Медведь, сколько дней нас с царицей не было… Дорога ещё, столица, рать без присмотра. Даже в самые спокойные времена, а теперь… Царь пока теперь своё дело окончит и вернётся, ты сейчас, пока нездорова Авилла, ты – власть. Поезжай, Медведь, займись делами, нельзя уже тянуть.

Не согласиться с ним было невозможно, но и уехать вот так…

– А Оне… она, – я не могу оторвать взгляда от начинающей запекаться крови на Онеге и вокруг неё.

Белогор посмотрел не на меня, а за мою спину:

– Ты имя это забудь, Яван… слишком много ушей, и сердец вокруг тебя, полных яда, не дразни гиен, не притягивай кровососущих мух на свою и царицы души. Езжай, береги себя. Днями мы за вами будем, расскажешь, чего успел.

Я не понял, о ком он говорит. За моей спиной была Вея и я мог понять почему он намекает на мою верную покорную Вею, от которой не то что зла, недовольства я ни разу не видел. Но спорить я не стал. И уже по дороге мы с Лай-Доном всё же поговорили об этом.

– Ничего такого я за Веей не замечал, – сказал он, раздумчиво, – но может, только потому, что вообще никогда Вею твою я не замечал? – он выразительно посмотрел на меня. – Ты сам сильно разбираешься в том, что чувствует и думает Вея?

Я удивился. Я удивился очень сильно, что мы оба с ним вообще о Вее, как о человеке с чувствами и, тем более, мыслями подумали и заговорили впервые.

– Что, ты думаешь, надо мне собственной жены опасаться? Совсем уже…

Лай-Дон пожал плечами:

– Я не знаю, Яван, но, во-первых: Белогор зря слов не произносит. А во-вторых: в такое время и древко копья может превратиться в змею. Что уж говорить об обиженной женщине, – он сделал очень выразительные глаза.

Я принял к сведению, как говориться, и забыл… Столько дел навалилось на меня, будто я стог сена потревожил, и он на меня обрушился. Надо было выбираться.

Помимо порученного мне дела с воеводами, к которому я приступил, ещё находясь на Солнечном холме, когда поговорил с первыми двумя ратниками, которых я помнил хорошо ещё с похода. Все в войске знали о том, что будут новые воеводы и их временные заместители старались показать себя с самых лучших сторон.