Адель Алексеева - Опасный менуэт

Вы, наверное, думаете, что все друзья узнали о том венчании! И Хемницер успокоился? Ничуть не бывало! В тайне от всех и от него тоже молодожены держали это событие. Уж если Львов слишком беден для Дьякова, то что говорить о Хемницере? Он не только не имел никакого поместья, но еще и высмеивал в своих баснях чванливых вельмож, жил идеалами Руссо, высоких требований к морали и справедливости. Да еще любил философствовать по поводу неразумного и низменного. Не только был внешне непривлекателен, но к тому же вечно грустен – не везло бедняге во всем.

Чиновником он был весьма исполнительным, но пришло время, и должность его сократили.

…Лохман постояльцу сердито выговорил: «Где ты биль? Доннерветтер! Работать нада, работать!»

Оказывается, он получил заказ собрать бригаду потолочников и спешно расписывать потолки в загородном дворце великого князя Павла.

– Много работ – много денег! Сирая краска, сирая потолок. Рисунки – греческая мифология. Лестница високий, голова кругом, а ты – юнге, зер гут!

В сером камзоле, худой, он ходил по комнате, потирая руки, седые лохмы его развевались, он походил на полупомешанного.

Странный и страшноватый человек был этот молчун Лохман. Столько лет прожил в России, а до сих пор еле-еле говорит по-русски. Но не из-за этого больше молчал, а из-за угрюмого своего нрава. Почти каждый день Михаил теперь ехал с ним в загородный дворец, они работали вместе, и все в молчании. Но ночью нередко брал немец расстроенную скрипку и поверял ей мрачные свои думы. Что связывало их с Эммой?

Не однажды, а раза три видел Михаил стучавшегося к Лохману человека в потертом плаще, капюшоне, надвинутом на глаза, из-под него взблескивал быстрый, подозрительный взгляд и виднелись закрученные вверх усы. Пришелец был явно из иной, потаенной жизни Лохмана. Как-то, уходя, Миша столкнулся с ним в дверях, потом через окно увидел, как оживленно разговаривали все трое: Эмма, пришелец и Лохман. Спросил веселую возлюбленную об этом человеке, она сказала, что видела этого человека впервые. Наврала.

Михаил отчего-то стал опасаться за своего «Франциска». Чаще начал прощупывать подкладку возле правого рукава камзола. Пока монета лежала на месте, слава Богу! Наконец, хорошо подумав, Михаил съехал от Эммы и переселился к Хемницеру. Тем более стало известно, что, лишившись службы в Горном ведомстве, в скором времени Хемницер ожидал новое назначение, возможно, в другом городе, даже другой стране. В то время закончилась Русско-турецкая война, и императрица открывала новые русские представительства в Турции. Решено было открыть консульство в Смирне. Место консула предложили Хемницеру.

Капнист возмущался: «Как он будет там в одиночестве, без друзей?» Львов молчал. Маша чуть не плакала. Но делать нечего. Хемницер с тяжелым сердцем принял новое назначение. Хорошо, что Михаил напросился вместе с ним ехать, хотя бы до Москвы, проводить.

Растроганный поступком Михаила, Хемницер всю дорогу до Москвы старался занимать друга. Как человек образованный, к тому же моралист, он считал своим долгом как можно больше просвещать товарища. Поэтому в пути он то пускался в рассуждения, то читал басни и стихи.

К московской заставе они прибыли на пятый день. Хемницер отправился по делам, а Михаил – к своему покровителю Прокопию Акинфиевичу.

Демидов позировал скульптору, который лепил его бюст. Это был француз Доминик Рашетт, приехавший несколько лет назад в Россию, и она стала для него второй родиной.

Увидав Михаила, Демидов приветливо улыбнулся.

– Да ты, брат, никак еще больше вырос! Экая верста коломенская!.. Не удрал с моим «Франциском»? Молодец!

– О, батенька!

Михаил завернул рукав камзола.

– Вот он, целенький! Тут все мое будущее.

– Не в одних деньгах счастье, Миша. Душу свою надобно беречь. Руки-ноги срастутся, а душу переломишь – не сживется. И жить надобно по совести, никого не бояться. Совесть, она хоть и без зубов, но загрызет.

Михаил рассказал о петербургских новостях, о кружке Львова, Капниста, Державина, об отъезде Хемницера в Турцию.

– И ты его провожаешь? Так отчего бы тебе, братец, далее с ним не пуститься в путь? Он до Черного моря, а ты далее, в Европу! Язык-то не забыл французский, по-итальянски малость я тоже тебя учил. Поглядим, что там изваял Жак? – он скинул с бюста ткань. – Глянь, а? Вот и ты тоже так учись.

Михаил не мог отвести глаз от скульптуры. Какое выразительное лицо, какие умные глаза и… хитроватая улыбка!

– А еще, Михаил, запомни, жить надо весело, не кручиниться. Потому как от кручины заводятся тараканы и болезни, даже бывает помешательство разума. У тебя, конечно, к православной крови примешалось что-то южное, однако и моя частица души в тебе содержится. Иди, Мишка! Я еще занят тут.

…Спустя три дня путешественники сидели в карете и вновь вели долгие беседы, наслаждаясь дружеством.

– Дружба – это блаженство, которое слетает к нам с небес, особливо для столь одиноких и тихих людей, как мы с тобой, Мишель! – разглагольствовал Хемницер.

Иван Иванович повеселел и был неутомим в своих откровениях. Кому еще он мог рассказать о своих чувствах к Машеньке? О том, как разрывается его сердце меж нею и Львовым.

– Ах, Николай Александрович как умен! Обхождение его имеет что-то пленительное, разум украшен столькими приятностями! Как действует он на друзей своих! А вкус его выше всех!

Но в сердце Хемницера царила Машенька. Он так и не узнал, что друзья его втайне обвенчались. Михаил об этом не проронил ни слова.

– Я понимаю: не пара я ей, предпочтет она Львовиньку, однако я предан им обоим. Мишель, перед отъездом подготовил я книгу стихов и басен и посвятил ее Марии Алексеевне. Знаешь, боялся, не оскорбит ли книга ее вкуса и красоты. И вместо фамилии своей на обложке поставил буквы N.N. O, я ее боготворю!

Михаилу вспомнилась история со шкафчиком, и стало почему-то стыдно, – еще одна его тайна перед другом. От сердечных изъяснений Хемницер с легкостью переходил к стихам и басням, читал по-французски Лафонтена, по-немецки Геллерта, Сумарокова по-русски.

– В басне «Орел и пчела» не мог я не похвалить пчелу, собирающую нектар. Она без всякого шума трудится. Вспомни, Мишель, как много болтают в наших светских салонах, жужжат, а меда нет.

Как не почитать любимые вирши Державина, Львова, свои собственные? И как громогласно звучал голос Хемницера! Благо никто, кроме птиц пролетающих да ямщика, не слышал. Как не поучить морали друга?