Адель Алексеева - Опасный менуэт

– Чего ты так вырядился? – спросил Миша одного.

– Барин велели.

– А зачем?

– Не зачем, а пуркуа, так велено нам говорить. Заставляет учить по-хранцузски… Лучше б гумно чистить, чем это.

Миша обратил внимание на очки.

– А что это, никак худо глаза твои видят? Очки-то зачем нацепил?

– Это? – Лакей снял с одного уха дужку, очки болтались возле шеи. – А леший его знает, барин нашу образованность хочут показать. – И лакей, вжав голову в плечи, тоненько захохотал. – Тебя тоже станет учить.

Учить? Грамоту Миша уже знал. Французский язык? Вот было бы славно! И в самом деле, к нему приставили мусью. Вскоре, встречаясь с барином, Миша уже резво вскрикивал: «Бонжур, мусье!» – и замирал на пятках.

– Грамоте умеешь? Умеешь. Рисовать будешь. А почерк у тебя чистый? Вот что, нынче напишешь бумагу, крупно, четкими буквами.

– Какую?

– А вот какую! Дочь моя, одна, прочих-то я выдал замуж за дельных людей, заводчиков, а эта хочет дворянина. Так ты напиши: не желает ли кто из дворян взять мою дочь в жены. Понял?

Мишка еле сдержал смех, думал, барин шутит. Однако в тот же день выдали ему текст, хорошую бумагу и к утру велели красиво написать.

– Молодец, Мишка! Славно буквы рисуешь. Будет тебе учитель и по рисованию, только не у нас – в Петербурге.

Барин доводил свои затеи до конца. На ворота дома повесили ту бумагу, и в тот же день какой-то смельчак дворянин прочел оригинальное объявление, явился к хозяину и… был обвенчан с его дочерью. И жила она с ним если не счастливо, то по мечте своей, – а не есть ли это лучшее применение жизненных сил?

Прокопий Акинфиевич не подозревал, что, ублажая все свои желания, даже дикие, он сокращает себе жизнь такими же размерами, как и тогда, когда устраивает пантагрюэлевы пиры. Впрочем, некоторые говаривали, что любимой пищей барина были обыкновенные капустные котлеты.

Только не сохранилось про это никаких документов. Это лишь музейщики и архивисты хотят всему найти документальное свидетельство, а предки наши о том не догадывались и передавали вести легкомысленно – из уст в уста.

Как-то Прокопий Акинфиевич задумал в очередной раз удивить московский люд – в Нескучном саду устроить большое гулянье, бесплатное, с музыкой и представлениями. Открылись ворота сада со всеми его чудесами. Не раз после гуляний ухоженный, обласканный сад превращался в заброшенный пейзаж, с мусором и поломанными диковинными кустами. На сей раз Демидов задумал проучить наглецов и невежд. Призвал к себе Мишку, которому к тому времени уже стукнуло 13 лет.

– Отрок! – торжественно проговорил. – Нынче будем исправлять человеческие нравы. Пришло время использовать твое умение недвижно стоять на одной ноге. Будешь ты купидоном! Дам лук и стрелы. А для полного сходства выкрашу тебя бронзовой краской, ну, конечно, не всего, задницу обвяжем красным кумачом, а на спине вроде как плащ оставим. Смекаешь, об чем речь?

Миша отрицательно покачал головой, не зная, чего ждать от вельможного господина, догадаешься разве?

– Не микитишь? Объясняю: будет у меня в саду большое гулянье. А ты как увидишь, кто цветы рвет или мусор бросает, так пускай стрелу.

– Да ведь стрела больно бьет.

– Не бойсь! Стрелы те не острые. Всё. Иди к красильщику. За завтрашний день он тебя покрасит и укажет место.

Июньский день отгорел, небо развернуло розовые, жемчужные, лиловые крылья заката, и Нескучный сад заполнили москвичи, любопытные до чудачеств Демидова. Из-за деревьев разносилась мелодичная музыка… За кустами скрывались крепостные со скрипочками и флейтами.

Благоухало лето в самой яркой поре. Пестрели невиданные цветы. Большие кусты купены с похожими на ландыши крупными соцветиями соседствовали с каприфолями, из каждого их листа поднимался белый цветок. Ярко пылали золотом солнечники, а за ними лихнисы, или горицвет; дорожки, причудливо извивающиеся, окруженные цветами, уводили в глубину сада. Можно было видеть лилии, которые распускаются только на закате. А какие ароматы витали в воздухе!

Мало того, то тут, то там возникали странные человеческие фигуры. Глядишь, вдали барышня или мужик, а подходишь – обманка – фанерная фигура, да так ловко раскрашенная, как настоящая!

В одном из укромных уголков, окруженный цветущей сиренью, на каменном постаменте стоял обнаженный мальчик, истинный Купидон. На боку колчан со стрелами, в руках лук, а бронзовое тело в плащике; стоял в полной неподвижности.

Прошло полчаса, час; нога, на которой стоял, онемела, и Миша незаметно переменил ноги. Тут появился подвыпивший мужчина, нехорошо выругался, развалился на земле, подмяв под себя японские маки, которыми так дорожил Демидов. Что делать? Стрелять? А вдруг ранит? Миша нацелился и выпустил стрелу так, чтобы она воткнулась в землю рядом с незадачливым гулякой.

Тот обернулся, протер глаза, огляделся кругом. Встал и подошел к купидону. Миша замер. Кажется, даже глаза его окаменели. А вдруг все раскроется, надает ему тумаков мужчина! К счастью, явилось спасение. Оно предстало в виде белой мраморной скульптуры, изображающей то ли Марса, то ли Юпитера. Это был искусно выкрашенный мелом лакей Пронька. Он наклонился, взял ком земли и запустил в подвыпившего гуляку, да еще гаркнул. Гуляка сел, осоловело замотал головой, еще раз оглядел пустую дорожку, так на четвереньках и пустился наутек.

Демидов всем беломраморным «скульптурам» и «купидонам» на другой день поднес по серебряному рублю. Однако Мишка-купидон сильно захворал после того дня. Оттого ли, что голый столько часов стоял на камне, или оттого, что краска, покрывавшая тело, дышать плохо давала, – непонятно. Весь горячий, провалялся он чуть не месяц. Барин навещал больного, звал докторов, травы целебные из своих рук пить давал. И жалел о своей придумке, даже каялся в церкви Ризоположения.

Зато после того как выздоровел отрок, ему еще больше перепадать стало барской любви. Еще бы! Никто не умел так ловко вытачивать из деревяшки кораблики, никто не срисовывал лучше картинки, да и умом остер и языком ловок любимец. К пятнадцати годам у Михаила манеры появились господские. Ручки дочерям хозяйским научился целовать, наклоняя при этом головку и бормоча по-французски комплименты. А выглядел старше своих лет.

Как-то на Пасху хозяин опять решил удивить гостей. Доставлены были устрицы из Парижа, приготовлено мороженое, стол ломился от гусей с яблоками, всевозможных рыб и прочих яств. Гости прогуливались среди роскошных картин, скульптур, в зимнем саду под пальмами. Театр показали не хуже шереметевского; некая девица проскакала по сцене стрекозой, как бы и не касаясь пола. Лакеи в красных ливреях, подпоясанные веревкой, разносили угощенья.