Роберт Асприн - Потрошители времени

Одежда Джона Лахли, ненамного чище, чем у его жертвы, мало что говорила об ее владельце, точно так же как темная шляпа, которую он надвинул на самые глаза. В дневное время его могли бы и узнать — тем более здесь, где он много лет назад был известен под именем Джонни Анубиса и пользовался популярностью у самых бедных хозяек, видевших в нем свою последнюю надежду. Но в темноте, да в такой одежде, даже человек с его… странностями… мог рассчитывать остаться неузнанным.

Он ухмыльнулся и остановился перед входом в один из жилых домов, фасад которого был покрыт толстым слоем сажи. Извлеченный из кармана железный ключ отомкнул трухлявую дверь. Перед тем как войти, Лахли задрал голову и увидел в небе узкий серп луны.

— Славная ночь для жатвы, Госпожа, — тихо шепнул он сияющему месяцу. — Пожелаешь мне удачи в моей, а?

Зловонный туман, заволакивая месяц, казалось, цеплялся своими лохмотьями за его острые концы. Лахли снова улыбнулся и, осторожно протащив свою жертву в узкий дверной проем, запер за собой дверь. Для того чтобы пересечь комнату, света ему не потребовалось, поскольку в ней не было ровным счетом ничего, если не считать рассыпанных по полу угольных крошек. Откуда-то из темноты следующей двери слышался злобный лай, словно все своры Ада разом сорвались с цепи.

— Гарм! — резко выкрикнул Лахли.

Лай сменился приглушенным рычанием. Еще раз поправив на плечах безжизненное тело, Джон Лахли вошел в следующую комнату и пинком захлопнул за собой дверь, оставшись в кромешной темноте. Тут ему пришлось пошарить рукой по стене в поисках газового светильника. Послышалось легкое шипение, потом негромкий хлопок, и помещение осветилось неверно пляшущим в горелке язычком пламени. Кирпичные стены без окон были совершенно голы; на полу лежал дешевый коврик. У одной стены стояла деревянная кушетка, укрытая тонким покрывалом. В проржавевшей раковине стояли тазик с ковшом и фонарь; рядом висело грязное полотенце. В углу валялась охапка такой же грязной, поношенной одежды. Сидевшая на цепи собака прекратила рычать и застучала хвостом по полу в знак приветствия.

— Как провел вечер, Гарм? — обратился к собаке Лахли, доставая из кармана завернутый в газету пирог с мясом. Развернув пирог, он небрежно кинул его здоровенному черному псу, который поймал пирог на лету и проглотил, почти не разжевывая. Если бы в комнату вошел кто-нибудь другой, пес легко разорвал бы его на кусочки. Такое уже случалось, так что свой мясной пирог Гарм отрабатывал с лихвой.

Лахли опустил свою ношу на кушетку и сдвинул в сторону ковер, под которым обнаружился деревянный люк. Подняв его, он зажег фонарь, поставил его на пол рядом с темным отверстием, потом снова взвалил на плечи не подававшее признаков жизни тело и принялся спускаться вниз, осторожно нашаривая ногами ступеньки. Снизу поднимался запах гнили и сырого кирпича.

Луч фонаря скользнул по покрытой пятнами плесени стене и высветил ржавый железный крюк. Лахли повесил фонарь на крюк, потом вытянул руку вверх и надвинул крышку люка на место. Облако пыли набилось ему в волосы и за воротник, запорошив заодно и его жертву. Он отряхнул руки, смахнул с рукава мелкие щепки, потом снял фонарь с крюка и продолжил спуск. В конце концов нога его с плеском ступила на залитый водой пол. Неверный желтый свет фонаря высветил полукруглый кирпичный свод туннеля, уходящего с обеих сторон куда-то в черноту под Уоппингом. Скользкие крошащиеся кирпичи были там и тут покрыты пятнами плесени и наростами каких-то безымянных грибов. Негромко насвистывая в гулком подземелье, Лахли уверенно двинулся вперед, параллельно невидимой Темзе.

То и дело туннель, по которому он шагал, пересекался с другими. Из темноты доносилось журчание воды, бегущей по подземным руслам ручьев и погребенных речек: Флит-ривер, некогда славного Уолбрука, протекавшего по самому сердцу Сити; речки Тайберн, чье имя унаследовали три сросшихся дерева, на ветвях которых вешали в свое время преступников, — все они давным-давно скрылись под людными, грязными лондонскими улочками, петляющими по их бывшим руслам.

Джон Лахли не обращал на шум воды никакого внимания — так же как и на ужасающую вонь. Он прислушался только раз к эху собственных шагов, дополненному писком крыс, дерущихся из-за трупа дохлой собаки, и далеким визгом спаривающихся кошек. Потом он поднял фонарь, осветив кусок стены, где открывался низкий проход в туннель. Он поднырнул под осыпающуюся кирпичную арку, свернул налево и оказался в узком пространстве с единственной деревянной дверью. Надпись на медной табличке гласила: «Тибор».

Поскольку слово было явно не из английского языка, владелец двери не особенно опасался того, что какой-нибудь случайный путник поймет его смысл. В жилах Лахли не текло ни капли венгерской крови, но он неплохо знал восточноевропейские языки и — что еще важнее — их легенды и мифы. Поэтому он не без иронии прибил название, переводившееся как «святое место», на дверь своего тайного убежища от обыденного Лондона с его прозаическим менталитетом паровой машины.

Новый ключ с гулким щелчком повернулся в замке, и тяжелая дверь бесшумно открылась на хорошо смазанных петлях. Подземный Тибор встретил своего хозяина темнотой, сыростью и зловещим неугасающим светом газовой горелки, которую тот установил здесь своими руками, позаимствовав газ из труб ничего не подозревающей газовой компании. Из полумрака выступали детали обстановки: кирпичные своды с пятнами бурой плесени, исковерканный ствол и сучья сухого дуба, пронесенного в подземелье по частям и старательно собранного воедино стальными скобами; у основания дерева и горел на алтаре своего рода вечный огонь. По стенам были развешаны рясы и балахоны и намалеваны магические символы — ответы на вопросы, которые мало кто в этом городе осмеливался даже задавать. У одной из стен стоял грубо сколоченный рабочий стол и деревянные шкафы с предметами его ремесла.

Воздух в помещении был напитан резким запахом химикалий и эхом давних заклинаний, слов власти над теми созданиями, которыми он надеялся править; слов, произнесенных на давным-давно забытых языках. Он бесцеремонно брякнул принесенное тело на рабочий стол и принялся за работу. Сделать предстояло многое. Он зажег свечи, расставил их по всей комнате, стащил с себя рвань — «рабочую одежду» — и облачился в церемониальный балахон, который он благоразумно не осмеливался выносить из этого святилища.

Свободный белый балахон, издевательски напоминающий рясу священника, с закрывающим половину лица капюшоном был пошит по его заказу несколько лет назад портнихой, которой нечем было больше отплатить ему за заклинания, ради которых она к нему обращалась. Он откинул на время капюшон и углубился в занятие тем ремеслом, которое в свое время помогло ему вырваться из трущоб и зажить жизнью, которую он был намерен защищать любой ценой.