Марк Рабинович - Хамсин, или Одиссея Изи Резника

– Слушай меня, Резник, и слушай хорошо – сказал он свистящим шепотом – Может я сейчас и выдаю тебе государственную тайну, но ты же прикрывал мне спину там под Полтавой, а такое следует помнить. В общем, по плану у нашего пана маршала встречи с союзниками. Всего тебе знать не след, но только если будешь им переводить, то держи ухо востро и постарайся уж ни во что ни влипнуть. Большего не скажу, не проси!

И, сделав загадочное лицо, особист уверенно пошел в ту сторону, дорогу куда он якобы не знал. Спину я этому "волкодаву" прикрывал весьма оригинально, но не исключено, что он действительно испытывал ко мне симпатию, а может быть даже и чувство вины за то что использовал как живую приманку для диверсантов. В любом случае, его предупреждением пренебрегать не следовало.

– Старый фронтовой друг – вяло пробормотал я в ответ на вопрошающий взгляд Залесского.

– Ну-ну – неопределенно хмыкнул подполковник.

"Ну и друзья у тебя, Изя!" – без особых усилий читалось на его лице. Но тут же это лицо приобрело профессионально-озабоченное выражение.

– Нам тут пришла разнарядка – он строго поглядел мне в лицо и заговорил нарочито официальным голосом – Вы, Резник, будете прикреплены переводчиком к маршалу Рокоссовскому.

– Надолго, Серафим Викторович? – спросил я, припомнив туманные предостережения Гречухина.

– На все время его визита. Впрочем, встретят его без тебя, да и проводят наверное тоже. А ты завтра с утра будь любезен безвылазно сидеть здесь вплоть до особых распоряжений. И умоляю тебя, Изя, не опаздывай.

До обеда я не торопясь составил сводку по британским газетам, а потом считал трамваи за окном, дожидаясь обеда. Но пообедать в комендатуре мне не дал тот же Серафим Викторович, приказав немедленно идти в УСИА 4 4 Управление Советских Имуществ в Австрии. , где требовалось срочно перевести что-то не то английское, не то австралийское.

– Там и пообедаешь – успокоил меня подполковник.

Я не слишком расстроился, потому что в УСИА столовая действительно была получше нашей, да к тому же при ней был магазин с субсидированными ценами, в котором можно было по дешевке купить пачку кофе для фрау Браницки.

– Пройдусь-ка и я с тобой – неожиданно заявил мой командир.

От Дворца Эпштейна до Траттнерхоф, где располагалось УСИА, можно дойти за четверть часа, да и то, если остановиться и взглянуть на давно уже восстановленный Хофбург, что мы и сделали.

– Красота-то какая, Изя – задумчиво произнес подполковник, глядя на колоннаду Нового Замка.

– У нас, в Ленинграде, есть не хуже – ревниво возразил я.

– Разумеется, разумеется – усмехнулся он, но вдруг, как будто вспомнив что-то, нахмурился – А ты знаешь, что с этого балкона Гитлер произнес речь сразу после Аншлюса.

Я про это не слышал и посмотрел на Залесского, пытаясь понять, к чему он клонит.

– Вот представь – продолжил тот – Он стоит на балконе, еще не старый, не обрюзгший, энергичный и уверенный в себе. Он вспоминает хорошо забытый им венский говор и у него получается. Тогда он начинает бросать в толпу резкие, взволнованные фразы. И он говорит, говорит… А народ рукоплещет…

– Серафим Викторович, о чем это вы? – удивился я – Что нам сейчас тот Гитлер?

– Пойдем, Изя – хмуро сказал он – Пойдем, нас ждут.

Мы ускорили было шаг и тут он обернулся, пристально посмотрел на меня и сказал так тихо и пронзительно, что мне стало страшно:

– Ничего-то ты не понял, Изя. Я же не про Гитлера… Я про тех, кто стоял внизу. Всегда есть кто-нибудь на балконе… И всегда есть те, кто внизу. И те, что внизу рукоплещут, бездумно и радостно. Я сам это видел. А потом… Потом обычно бывает много крови.

Интересно, о каком это он балконе? Мне припомнился только балкон на Доме Кшесинской, с которого выступал Ленин. Наверное, Залесский подумал о том же, потому что он отвел глаза и мы двинулись дальше. Когда мы проходили мимо Чумной колонны, он снова остановился.

– Погоди, Изя, не несись так, подождут тебя эти контракты или что там у них – он задумался – Что-то я все не о том и не о том. Совсем другое я хотел тебе сказать.

Он снова замолк, похоже, не зная как продолжить. Я терпеливо ждал.

– Ты пойми, я ведь толком ничего не знаю, вот только не нравится мне этот визит маршала Рокоссовского. Сам не знаю почему, но не нравится. Так, слухи и дрязги, не люблю я это и не стал бы обращать внимания… Разве что… Не знаю как сказать тебе…

– Наверное, мне следует быть осторожнее? – вспомнил я Гречухина.

– Ох, Изя, боюсь этого будет недостаточно. Тут похоже замешана политика, а политика это всегда вначале грязь, а потом и кровь.

– Какая политика? – удивился я – Это же наше внутреннее дело.

Он посмотрел на меня, как наверное смотрят профессора на тупых, безнадежных студентов.

– Видишь ли, мой друг, политика бывает внешняя, а бывает и внутренняя, и последняя порой может оказаться еще омерзительнее первой. Когда речь идет о власти, то в ход идут все средства и горе тому, кто попадется между жерновами политики. Ведь там всегда грязь, а иногда и кровь. Борьба за уютное кресло стирает грань между коммунистами, социалистами, капиталистами или…

– Или фашистами – хмуро закончил я.

– Я этого не говорил – пожал плечами подполковник – Да и не важно это. Для тебя сейчас главное – не оказаться жертвой этих интриг. Тебе и так несладко досталось от этой войны.

Пожалуй, подполковник был пристрастен, ведь многим досталось много хуже меня. Я-то выжил под Нарвой и неплохо устроился потом переводчиком при НКО. Но Залесский имел ввиду совсем другое…

…Сентябрь в Ростовской области, это еще не осень. И только прохладный ветерок под вечер напоминает о том, что лето уже почти позади.

– Они еще так радовались, что успели эвакуироваться из Одессы – Устинья Петровна утирает слезы краешком передника – Фирочка вот только все время плакала по мужу своему, уж не упомню, как его звали.

Моего отца звали Александр, Александр Наумович Резник. Он сгинул где-то под Одессой, когда в жуткую мясорубку войны бросили очередные отряды Народного Ополчения. Ох, насмотрелся я под Ленинградом как прорехи в обороне спешно затыкают плохо вооруженными и необученными ополченцами.

– Первый раз, как немцы-то город взяли, не до нашей окраины им было – продолжает Устинья Петровна – А как наши-то вернулись, мы было и успокоились. Только вот как Харьков сдали, так Фирочка и заволновалась. Все она суетилась, все пыталась увезти дочку дальше, за Дон, за Волгу, но усатый сказал, что город второй раз не сдадим, вот и поворотили их на заставе.

"Усатым" она зовет не Сталина (как можно!), а Семена Михайловича Буденного. Это он заявил Отцу Народов, что второй раз Ростов не сдаст, а комендант города на лету подхватил его мысль и запретил жителям покидать город. Именно поэтому мою маму и сестренку завернули на блокпосту и послали назад, на смерть в Змиёвской балке. Коменданта, служившего потом немцам так же преданно, как и главному кавалеристу страны, давно расстреляли, но и к Буденному у меня тоже есть претензии, да только что усатому боль какого-то еврея. Откуда ему знать, что родители одного старшего лейтенанта артиллерии, взяв с собой маленькую Леночку, уехали в мирную еще, веселую Одессу, где у каждого второго еврея есть родственники. Наших там принял дед Мотя, отведя им целую комнату в своей небольшой квартирке на Ольгинском спуске. Их ждало ласковое море, теплый песок и сочные, огненно-красные помидоры. Наверное, помидоры они успели увидеть, а вот ярко-зеленых арбузов, которые дед называл "кавунами" им увидеть уже не довелось – помешала война. На второй день отец пошел в военкомат и больше его никто не видел. Мама с Леночкой успели уйти пешком на восток, а дед остался, заявив на своем русско-еврейско-украинском суржике: "Шо не бачив я тых румынских поцив. Та шо воны сделают такому одесситу, как я?" Но румыны не постеснялись и убили моего деда как и многих других, то ли в Березовке, то ли в Доманевке, то ли еще где-то.