Влад Ростовцев - Большая ловитва

– Не серчайте на меня, други. Не пойду я ставить верши. Что-то неможется мне…

А погодя, когда отошли они, отправился искать Некраса. Долго искать не пришлось: тот сам шел навстречу – зримо, что сам не свой.

– Чуял я, что не пойдешь ты на реку. Помыслил: пущай тому и быть! – скажу тебе днесь, о чем думаю, а то уж мочи нет таиться, – начал Некрас первым.

– Говори ж, о чем затаился – молвил Молчан, кулаки сжимая.

И не преминул сердечный друг!

– Отступись от Млады, Молчан! Лелем заклинаю тя! Будто брата прошу. Измаялся я весь! Всегда она пред очами – и утром, и днем, и за полночь. Сплю и вижу! Только о ней и думаю…

И на что она тебе? Разве нет других? И без того все юницы в округе, и постарше их, вслед охоты на тура только и шепчутся: Молчан да Молчан, вот бы такого суженого! Лучше ты найдешь, и краше… А для меня она – единственная, нет другой. Невмочь без нее, хоть головой в колодец!

– Да что ты несешь, Некрас! – вскричал ошарашенный Молчан. – Очнись! Опомнись! Друзья ведь мы…

– Не бывает дружбы, когда любовь! Полюбишь – тогда поймешь, – ответил Некрас, не отводя взора.

– Уже и не люблю я?!

– Себя ты любишь! И славу свою охотничью. За ней одной с Путятой увязался. А Младу на меня оставил, чтоб оберегал для тебя, пока ты тура воюешь.

– Мне еще и благодарить тебя, оберег ты мой в онучах? – взъярился Молчан. – Наслышан уже, аки ты на игрищах Лады и через костер с Младой прыгал, и хороводы водил, и в чаще с ней уединялся.

– И что с того, что прыгал? Было сие в утешение ей, чтоб меньше в разлуке печалилась.

– Даже и в чаще утешал ее?

– Даже и в чаще! – с вызовом ответил Некрас.

– Может, и касался ее там?

– Может, и касался. Не ты один на свете!

– Может, и любились вы?

– Может, и любились!

И не стерпев, Молчан пустил юшку Некрасу! – столь молотил, что свернул ему нос, рассек бровь – потом и шрам остался, и едва не переломал мослы. Долго потом отхаживала Некраса знахарка, однако смогла выправить нос лишь наполовину.

Все ж и Некрас не оплошал! – даром, что был Молчану едва до уха. Осилил раскровенить ему уста и зуб вышибить нижний – с той поры Молчан стал щербат снизу и при резком глубоком вдохе во всю грудь чуть присвистывал…

Он боле не свиделся с Младой, когда выздоровела ее мать. А она подсылала к нему подруг и сестру свою младшую, не понимая, отчего таковое охлаждение и надеясь на встречу, дабы объясниться.

Однако Молчан будто узду закусил. Изменщица Млада иль нет, но в чащу-то с Некрасом бегала? Бегала! А зачем?!

Скоро в округе все приметили: неладно у Молчана с Некрасом, прошла дружба, будто и не было ее. Правды никто не знал, ведь оба отмалчивались. Поелику и судили по-разному: кто-то винил Молчана, коему завидовали за удаль и удачливость, кто-то – Некраса, коего недолюбливали за бахвальство и скверный норов.

По поздней весне, когда Некрас с Младой сыграли свадьбу, и молодая, баяли очевидцы, столь грустна была, что и не улыбнулась, хотя бы единою. Некрас перебрался в родное селище жены; там они и отстроились. Потом и кожевником стал, как отец и младший брат Млады.

И угрюм стал Молчан с той поры, и немногословен, аки бирюк. Так и осталось доселе…

А довелось свидеться им лишь через четыре лета – по нечаянности. У нее уж и дочь росла, а с ней и малец двухлетний. По хозяйственным нуждам приплыла она в городище Молчана вместе с младшим братом Мезеней, охромевшим еще в отрочестве. И под вечер, когда спускались они к причалу, где была привязана их гребная однодревка, выдолбленная из кряжа толстого дуба – с брусьями, прибитыми к бортам для устойчивости, завидели поднимающегося по той же тропке Молчана, несшего кукан с пятком крупных окуней.

Молчан шел потупленным, вспоминая вчерашнее. Тяжким был его разговор с отцом. А закончился он тем, что Добромир, хватив кулаком по столу, высказал сыну:

– Елико позорить мя будешь? Ославил уже на всю округу, засидевшись в молодцах! Не осталось у тебя неженатых дружков, у каждого потомство давно, их родители внукам не нарадуются. Один ты неприкаянный, ажно обсевок в поле…

И Молчан впервые не возразил отцу на сию укоризну…

Сообразив, что впереди – разговор сестры с Молчаном, и не желая встревать, Мезеня, шустрый – не смотри, что хроменький, замедлился и приотстал, хотя не улеглась еще в нем обида на Молчана, оскорбившего тогда не только Младу, а и всю семью, изготовившуюся к свадьбе.

– И точно, прав отец: неприкаянный я. Самому опостылело, что один, будто перст. Эх, Млада, Млада, – подумал Молчан, и вдруг, ажно кольнуло в нем. Поднял очи и остолбенел. Не почувствовал даже, что кукан из рук выпал.

Млада стояла чуть выше, бледная, пуще снега раннего.

И задрожал ее глас, когда сказала ему:

– Зря ты тогда, Молчан! Не по-душевному то…

Повинился передо мной Некрас после свадьбы, что напраслину возвел, облыжную. Не допустила я его на тех игрищах до запретного! Береглась для тебя одного. А ты и поверил, затаился! Даже спросить не захотел. И нет ноне счастья ни тебе, ни мне…

За что ж ты, Молчанушка, отрекся от любви моей?

У Молчана и дух перехватило, и словно земля из-под ног ушла. И вмиг заледенело его сердце, да так, что и доныне не все оттаяло.

А она, уже обходя его, ведь не сообразил отодвинуться, улыбнулась как-то странно, словно сострадая не то ему одному, не то им обоим:

– Кукан-то подыми…

IV

– Вернется сейчас, будет, чем попотчевать его и меньших, – удовлетворенно прикинула Доброгнева. – Еще и ложки оближут!

Ранним летом любила потешить домочадцев похлебкой из заквашенного теста – рачины, кою ставила накануне, а когда она достаточно закисала, опускала в горшок с кипящей водой, добавляла порубленную свежую крапиву, взбивала, а потом заправляла сушеной рыбой.

Много разнообразных блюд умела она. Вследствие чего невозможно было баять, применительно к ее семейству: «Щи да каша – радость наша!». Отнюдь, и наново отнюдь! И даже Молчан, вельми скупой на похвалу, редко-редко, а все ж одобрял вслух. А единою, насытившись до отвала и ослабив пояс, молвил, растрогав жену чуть не до слез:

– У иных стряпня, а у тя – подлинно яства!

Особливо расходился у него аппетит, когда хозяюшка запекала цельных освежеванных зайцев, поливая их брусничным соком. Кто там – русак или беляк, для печи все едино! Хотя русак – вкуснее, понеже всегда жирней, да и крупнее он.

Жаркое из заячьих ножек тоже встречало полное, пусть и молчаливое, одобрение главного едока в семье и уминалось вельми споро. А уж пироги с зайчатиной и Молчан, и Храбр с Беляем буквально сметали!

Вечор Молчан еще троих доставил. И Доброгнева уже прикидывала, как приготовить их. Хотя не те они ноне супротив осенних: маловато в них жирку.

По поздней осени Молчан уважал бобровое мясо, бобров же добывал сам. Доброгнева нарезала свежатину на крупные куски и, подержав день-другой в холодном месте, запекала. Отведав приготовление, хозяин утирал усы, собирал в горсть бороду и протяжно вздыхал в полном удовлетворении.