Елена Семёнова - Слава России

– Ты права, сестра, – согласился Яким. – Мы ждали слишком долго. Но и не напрасно было сие ожидание. За последние годы Андрей сумел настроить против себя всех. Старшие города не могут простить ему возвышения Владимира, боярство небрежения к нему – он не удостаивает бояр даже приглашением на княжеские охоты, предпочитая общество своих безродных дружинников! Князья негодуют на попрание их законных прав и чинимые им оскорбления, будто бы они не такие же Рюриковичи, а без малого смерды – так норовит обходиться с ними тиран! Все ропщут против него, и не в ком ему теперь искать опоры. Все вздохнут с облегчением, когда его не станет!

– Все ли? – усомнился Захария. – Ты забыл о горожанах, купцах, смердах. Облагоденствованные князем, они любят его.

– Любовь смердов остывает, как горячий навоз! – воскликнул Петр. – Едва лишь некому становится питать ее! Подлый народ не способен к благодарности.

– И все-таки, узнав о злодействе, он может возмутиться против нас!

– Не возмутится, – спокойно отозвался Яким. – Мы устроим великую тризну… Выкатим все бочки с вином, чтобы смерды пили за упокой души своего князя. А потом откроем врата в княжеские палаты, чтобы эта нуждающаяся братия взяла там все, что пожелает. Это тебе не княжеская похлебка! В княжеских палатах есть чем поживиться!

Захария побледнел:

– Вы хотите толкнуть народ на грабежи и буйства? Это безумие! Начав грабить княжеский замок, они доберутся и до наших теремов!

– Больно труслив ты, боярин, – нахмурилась Улита. – Скажи по правде, верно ли ты с нами?

– Я с вами, ибо князь на меня гневен, и я не хочу очутиться на плахе… И все же смерды любят князя! Это ведь они прозвали его Боголюбским. Они не простят его убийства, даже если вы напоите их.

– Мы сделаем лучше, мы сделаемся их благодетелями сами, – усмехнулся Петр. – Анбал! – обратился он к темнолицему агарянину. – И ты, Ефрем, – кивнул жиду. – Скажите-ка нам, не князю ли Андрею обязаны вы всем? Вы явились на Русь нищими и безродными, а князь крестил вас, принял во служение. И, вот, теперь вы служите в княжеском замке, ни в чем не зная нужды, обласканные им и облеченные его доверием. Почто же вы решили предать вашего господина?

– Правду ты сказал, боярин, – отозвался Ифраим, – князь наш благодетель, и мы много обязаны ему. Но княгине, – он подобострастно взглянул на Улиту, – мы теперь обязаны б о льшим! А посему будем служить ей, а не князю.

– Иудина душа! – возмутился Захария. – Жид – известное дело, он и Христа распял! Как вы можете доверять этим разбойникам? Ведь назавтра они предадут княгиню и вас также, как сегодня предают своего князя!

– Напрасно ругаешься, боярин, – елейным голосом возразил Ифраим, склоняясь мясистым носом к Захарии. – А разве ты сам не был облагодетельствован князем? Не был другом его и ближайшим соратником в сражениях? А теперь ты готов обагрить меч его кровью? Чем же ты, боярин, лучше меня, убогого палестинца? И, может, это не я, а ты назавтра предашь нашу возлюбленную княгиню? Или уже прямо отсюда, с нашей вечери, бросишься к князю каяться и доносить на нас?

– Прочь, дьявол! – Захария вскочил на ноги и резко оттолкнул жида. – Никогда не смей говорить со мною так, не то поганая кровь твоя прольется прежде княжеской! Иудин грех я уже взял на свою душу, так, – обернулся он к Кучковичам. – Но дважды Иудой не стану. С вами пойду до конца…

– Тогда поклянемся все в этом! – воскликнул Петр. – Поклянемся, что все пойдем до конца!

Шесть голосов повторили клятву, и эхом повторилась она в ночной тишине. Последней клялась княгиня.

– Клянусь, что пойду до конца. Клянусь, что исправлю все те злодейства, что сотворил мой изверг-муж. В память невинно убиенных отца и брата!

– Да будет так, сестра, – Яким обнял ее за плечи. – Скоро ты займешь княжеский стол, и, верю, слава твоя не уступит славе премудрой княгини Ольги! Новою Ольгою нарекут тебя, сестра, наши летописцы, и прославят твое имя в веках благодарные потомки.

– Однако, как же мы сделаем это? – спросил Петр, наполняя кубок. – Нас мало, чтобы сражаться.

– Сражаться не придется, – покачал головой Ифраим. – Князь ночи напролет проводит в храме, там никого не бывает с ним, кроме отрока Порфирия.

– Безумие! – снова попытался возражать потрясенный кощунством Захария. – Уж не хотите ли вы осквернить злодейством Божий храм?!

– Убить изверга – не злодейство, а Божие дело! – вспыхнула Улита, поднявшись.

– Обагрить алтарь кровью – Божие дело? Опомнитесь! Ведь мы же христиане, а не поганые язычники!

– Довольно, боярин! – Петр положил могучую руку на рукоять меча. – Ты дал клятву. И если желаешь нарушить ее, то отсюда ты не выйдешь.

– Я уже сказал, что дважды Иудой не стану… – откликнулся Захария, поникнув. Впервые мелькнула в его голове мысль, что, может, и лучше бы было броситься в ноги князю и донести обо всем. Ведь не зверь же он и не станет сечь покаянную голову! Ведь столько лет служил ему Захария верой и правдой, и в Рутском сражении бились они плечом к плечу. Мыслимое ли дело в Господнем храме убить человека? Убить своего князя, на молитве, пред очами Божиими предстоящего?

– В храме хранится меч Святого Глеба, – вспомнил Яким. – Князь уже стар, но крепок мышцею, и нам не стоило бы вступать с ним в схватку.

– Я унесу этот меч заранее, – пообещал Анбал, бывший княжеским ключкарем.

– В таком случае, решено! – заключил Яким. – Мы положим конец самовластию жестокого тирана!

– Да поможет нам Бог! – с чувством воскликнула Улита, и глаза ее загорелись предвкушением долгожданной мести, свободы и власти.

Свет лампад и свечей, запах теплого воска и ладана, строгие или кроткие лики икон, взирающие из полумрака – все это умиротворяюще действовало на расстроенную душу. Последнее время Андрей всякую ночь проводил здесь, в своем Боголюбовском храме, вознося горячие молитвы Господу и Его Пречистой Матери.

Покончив с дневной суетой, он приходил сюда и, оставив Порфирия спать в притворе, сам возжигал все лампады и свечи, сам пел длинные службы, тексты которых помнил наизусть – не хуже иного попа…

Среди многих устроений и преобразований своих не забыл князь Андрей и Церкви. Желая понизить значение Киева, он добивался от Константинополя отдельной митрополии для своей любезной Владимирщины и предлагал на то ставленника своего – епископа Феодора. Но Константинополь не пожелал уважить просьбу русского князя, а несчастному Феодору, как будто бы ослушнику, было велено явиться в Киев, на покаяние к тамошнему митрополиту. Вот, только митрополит тот был не пастырем добрым, а истинным волком в овечьей шкуре. Явившегося к нему собрата он не простил, но предал жестоким пыткам: отрубил руку и язык, выколол глаза, а с тем утопил…