Александр Косенков - Далеко от неба

Идти пришлось почти через весь поселок. Люди останавливались и долго смотрели им вслед. Лишь одна старушка поклонилась и, перекрестившись, закрыла рот рукой.

Церковь стояла в глубине обширного, заросшего травой двора. Дверь её была распахнута настежь и изнутри доносилось громкое пение буддийских лам.

– Я туда не пойду, мне страшно, – сказала девочка.

– Беги домой, – согласился отец Андрей. – Придешь в следующий раз, я тебе все расскажу и покажу.

Девочка убежала. Отец Андрей хотел перекреститься, раздумал и решительно вошел в храм.

После яркого вечернего солнца глаза не сразу привыкли к полутьме. Оштукатуренные белые стены, чисто вымытые окна, небольшой иконостас. По недавно выкрашенному полу проложена дорожка из газет к большой грубо сколоченной стремянке, на которой сидел худой, заросший человек в перепачканной краской джинсовой куртке и по набросанному углем рисунку раскрашивал изображение Пресвятой Богородицы, державшей на вытянутых руках плат Покрова. Рядом с художником стоял магнитофон, и внутри пустой церкви низкое горловое пение тибетских монахов казалось не только неуместным и чуждым, но и, действительно, страшноватым.

Приглядевшись, отец Андрей понял, что его сразу неприятно резануло при первом взгляде на раскрашиваемую фигуру Богородицы. Неканонический рисунок и локальная, не иконная яркость первых наложенных на штукатурку красок подсказали ему первоисточник, который явно послужил примером для художника. Оставив сумку у порога, он подошел к стремянке, на которой ничего не замечающий вокруг художник торопливо накладывал большой кистью мазки. Отец Андрей выключил магнитофон. Художник вздрогнул и испуганно оглянулся. На заросшем густой бородой лице глаза у него были такие большие, светлые и по-детски растерянные, что отец Андрей, уже заготовивший гневную тираду, растерянно замолчал. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.

– Я подумал, если церковь Покрова, то надо Богородицу с Покровом… Арсений Павлович согласился. А вы, наверное, отец Андрей, да? Арсений Павлович поехал вас встречать, а у Маши опять припадок. Пришлось вернуться. Он там, а я сюда. Хотелось к вашему приходу… Я вижу, вам не нравится. Что именно?

– Всё!

– Всё, всё?

– Всё, что вы тут намалевали.

– Написал.

– Намалевали. Рерихом увлекаетесь?

– Он был православным человеком.

– Вот именно – был. Слезайте оттуда. Слезайте, слезайте.

Художник неловко спрыгнул на пол.

– Как прикажете вас величать?

– Олегом. Олег Викторович. Просто Олег.

– Крещеный?

– Хочу.

– Веруешь?

– Конечно.

– В кого?

– Честно говоря… До сих пор сомнения. Но во все чистое, светлое и хорошее хочу верить. Ей-богу!

– Все чистое, светлое и хорошее и есть Бог. Художник?

– Окончил художественное. Потом медицинский три курса. В милиции год. Потом сюда.

– Почему в милиции? Сидел?

– Участковым работал. Самый тяжелый участок в городе достался. Думал, ещё год поработаю – вообще ни в кого верить не буду. Хорошо Роман Викентьевич подвернулся. Только здесь тоже…

– Что?

– Далеко от неба.

– Думаешь, в Тибете до него ближе?

– Если бы знать. Вы, наверное, устали, не ели ещё ничего. Идемте к Роману. Идемте, идемте, он ждет.

– Хорошо, пойдем. А это все придется убрать. – И он показал на рисунок.

– Все?

– Все.

– А мне нравится. Роман Викентьевич тоже не возражал.

– Что он за человек?

– Кто?

– Этот… Роман.

– Роман Викентьевич? Так вот сразу не скажешь. Другой.

Отвечая, Олег переодевался и сейчас замер в задумчивости, так и не засунув одну ногу в штанину.

– Другой – это как?

– Ну, все здесь такие, а он другой. Поэтому непонятно – зачем он здесь. Нет, сейчас понятно зачем. А зачем раньше – непонятно.

– А сейчас зачем?

– Он вам сам расскажет. Хотя, может, и не расскажет. Пока своими руками их не уничтожит. Или я, говорит, или они. Такая вот цель. Вы, конечно, осуждать будете.

– Буду.

Продолжая разговор, они вышли из церкви. Олег запер входную дверь.

– А я не знаю. Если каждому щеку подставлять, они только рады будут. Беспредел начнется.

– Кто «они»?

– Карма у здешнего народа просто катастрофическая. Поколение за поколением все хуже и хуже. Поэтому вырождение. Я давно уже пришел к выводу – единственный выход в самосовершенствовании. Вы не согласны?

Олег забежал вперед и заглянул в глаза отцу Андрею.

– Сколько вам лет, Олег?

– Двадцать семь. А что?

– Вспомнил, какая у меня в голове в эти годы каша была…

На выходе со двора им встретился спешивший куда-то старик Шабалин. Он остановился и угрюмо посмотрел им вслед. Почувствовав взгляд, отец Андрей оглянулся. Шабалин отвел глаза и, опираясь на тяжелую палку, заспешил дальше.

– Кто это? – спросил отец Андрей.

– Это? Это бывший хозяин здешних мест и всей окрестной тайги. А может, еще и не бывший. Разные тут разговоры ходят, наслушаетесь еще…

Мать трех сыновей Боковиковых – Виталия, Василия и погибшего Ивана – невысокая седая женщина с тяжеловатым лицом чалдонки и настороженным ускользающим взглядом, сидела в ногах Машиной постели и растирала пальцами и ладонями какую-то сухую траву, ссыпая труху в большую глиняную миску, стоявшую у неё на коленях. Маша – худенькая девушка с красивым нежным лицом и испуганными неподвижными глазами – сидела на кровати, прижавшись в стене и поджав ноги.

– И отец у моего Михаила Касьяновича такой же был. Заработок получит – и за водкой. Видишь, идет с бутылью – тогда такие трехлитровые бутылки были – все, загулял Касьян, лучше не подходи. Будет пить, пока всю не кончит. Пьет и на лошадях катается. Лошадей не распрягал даже. Один пьет, сроду никого не позовет. Помаленьку пьет. Целый месяц пить может. А тетя Поля – свекровка моя – одна пластается. Слова никогда никому поперек не скажет. Работала с темна до темна. В таком широком фартуке все ходила, хлеб серпом жать нанималась. По сорок соток жала на чужих людей. Ей хлеба надают, сколько унесет, она его в фартук сложит и несет домой. Детей у них четырнадцать было – кормить-то надо. Э-э, девка, да ты опять сомлела. Неинтересно тебе про жизнь про нашу. Конешное дело – это когда было-то. А как ни крути, все оттудова пошло… Может, песню спеть?

Маша чуть заметно склонила голову.

– Я тебе её уже сколь разов пела. Видать, на сердце легла. Иван её тоже уважал. Спой, говорит, мама, отцову любимую. Васька – тот сам пел, а Иван – чтобы я…

Негромким приятным голосом запела:

– Сине море без прилива, моряк плавал по волнам…

Окна в комнате завешены тяжелыми шторами – свет едва пробивается. На столе – отключенный компьютер, стопки книг экономического вуза, большой букет свежих полевых цветов. На стене – фотография весело смеющейся Маши. Другой стол весь заставлен яркими детскими игрушками – видно, что к ним давно не прикасалась ничья рука. Резким контрастом ко всему – современный пятизарядный карабин, пристроенный у дверей под большими оленьими рогами.