Джон Льюис Гэддис - О большой стратегии

Берлин был искрометным собеседником, который впитывал новые идеи как губка и не упускал возможности блеснуть в обществе и узнать что-то новенькое. На этой вечеринке, точная дата которой неизвестна, он встретился с Джулианом Эдвардом Джорджем Аскуитом, вторым графом Оксфордом и Аскуитом, который заканчивал тогда курс античной филологии в Бейлиол-колледж. Лорду Оксфорду попалась любопытная строчка древнегреческого поэта Архилоха Паросского. Звучала она, как запомнил ее Берлин, так: «Лис знает много секретов, а еж один, но самый главный» [6] Michael Ignatieff, Isaiah Berlin: A Life (New York: Metropolitan Books, 1998) – его лучшая биография. О вечеринке рассказано на p. 173, но см. также: Ramin Jahanbegloo, Conversations with Isaiah Berlin , 2nd ed. (London: Halban, 1992), p. 188–189, и Isaiah Berlin, Enlightening: Letters 1946–1960 , edited by Henry Hardy and Jennifer Holmes (London, Pimlico, 2011), p. 31n. Возможный источник вдохновения также: C. M. Bowra, “The Fox and the Hedgehog,” The Classical Quarterly , 34 (January-April, 1940), 26–29. .

Эти слова сохранились лишь как отрывок, их контекст был давно утрачен. Но они уже однажды привлекли внимание ученого эпохи Возрождения Эразма Роттердамского [7] Краткая история этого афоризма изложена в последней книге Стивена Джей Гулда: Stephen Jay Gould, The Hedgehog, the Fox, and the Magister’s Pox: Mending the Gap between Science and the Humanities (Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2011), p. 1–8. , а теперь заинтересовали и Берлина. Может быть, они могли бы стать принципом классификации великих писателей? Если да, то Платон, Данте, Достоевский, Ницше и Пруст были бы «ежами». Аристотель, Шекспир, Гете, Пушкин и Джойс – конечно же, «лисами». «Лисой» был и сам Берлин, питавший недоверие к большинству «больших» теорий, вроде логического позитивизма, но чувствовавший себя уютно среди менее претенциозных идей [8] Isaiah Berlin, The Hedgehog and the Fox , edited by Henry Hardy (Princeton: Princeton University Press, 2013), p. 91. Я взял эту мысль, как и многие другие в этой главе, из эссе моего бывшего студента Джозефа Карлсмита, подготовленного в 2011 г. к семинару в Йельском университете «Исследования по большой стратегии»: Joseph Carlsmith, “The Bed, the Map, and the Butterfly: Isaiah Berlin’s Grand Strategy of Grand Strategy,” http://berlin.wolf.ox.ac.uk/lists/onib/carlsmith.pdf. . С началом Второй мировой войны Берлин на время оставил своих зверей и не возвращался к ним до 1951 года, когда он использовал их как отправную точку в своем эссе о философии истории Толстого. Через два года оно вышло небольшой отдельной книгой «Ёж и лиса».

«Ежи», объясняет Берлин, «все и вся соотносят с некой ключевой точкой зрения», которая «придает смысл всему, что они говорят и делают». «Лисы» же, напротив, способны «одновременно заниматься многими предметами, зачастую не имеющими друг к другу никакого касательства, а то и вовсе противоположными, связанными между собой разве что де-факто». Это различие просто, но не произвольно: оно задает «точку опоры для того, кто намерен наблюдать и сравнивать, отправной пункт для добросовестного исследования». Возможно, оно даже отражает «одно из глубочайших различий между писателями, мыслителями, а то и вообще между людьми».

Однако высказав эту яркую мысль, Берлин не смог многое объяснить с ее помощью, если не считать Толстого. Он утверждал, что этот великий человек стремился быть «ежом»: роман «Война и мир» должен был, по его мысли, раскрыть законы движения истории. Но Толстой был слишком честен, чтобы отрицать своеобразие личности и непредвиденные обстоятельства, которые противятся подобным обобщениям. Поэтому он наполнил свой шедевр едва ли не самыми «лисьими» пассажами во всей мировой литературе, зачаровывая ими читателей, спокойно пропускающих разбросанные по всей книге исторические рассуждения в «ежовом» стиле. Разрываемый противоречиями, к концу жизни Толстой – «отчаявшийся старик, которому никто не в состоянии помочь, поскольку он сам себе выколол глаза и бредет [подобно Эдипу] в Колон», – заключает Берлин [9] Berlin, The Hedgehog and the Fox , p. 2–3, 90; Исайя Берлин, “Еж и лиса”, в Исайя Берлин, История свободы. Россия (Москва: Новое литературное обозрение, 2001), с. 183–184, 268. .

Если говорить о биографии Толстого, это было упрощением. Толстой действительно умер на никому не известной железнодорожной станции в 1910 году в возрасте 82 лет, уйдя из дома. Однако вряд ли им двигало отчаяние по поводу оставшихся десятки лет назад неувязок в «Войне и мире» [10] A. N. Wilson, Tolstoy: A Biography (New York: Norton, 1988), p. 506–517. . Не очевидно также, чтобы Берлин упомянул Эдипа с какой-то более глубокой целью, а не просто ради эффектной и драматичной концовки для своего эссе. Пожалуй, слишком драматичной, поскольку она предполагала непреодолимые различия между «лисами» и «ежами». Берлин, казалось, говорил, что нужно быть или одним, или другим. Нельзя быть и тем и другим одновременно и при этом быть счастливым. Или эффективным. Или просто цельным.

Поэтому Берлин был удивлен – хотя, пожалуй, и доволен, как человек, удачно сыгравший озорную шутку, – когда популярность его зверушек стала лавинообразно расти, причем задолго до появления интернета. Их стали упоминать в журналах и книгах. Появились даже карикатуры, вообще не требовавшие объяснений [11] Berlin, The Hedgehog and the Fox , p. xv – xvi. . В университетских аудиториях профессора начали спрашивать у своих студентов: «Является ли Х [речь могла идти о любой исторической личности или литературном персонаже] „лисой“ или „ежом“?» Студенты начали спрашивать у своих профессоров: «Что лучше [в этот или любой другой момент], быть „ежом“ или „лисой?“» И те и другие начали спрашивать самих себя: «К какому из этих полюсов должен стремиться я ?» Затем: « Смогу ли я там удержаться?» И, наконец: «И кто же я, в конце концов?»

Благодаря оксфордской вечеринке, фрагменту из Архилоха и эпосу Толстого, Берлин нечаянно открыл два лучших приема, позволяющих оставить неизгладимый след в области мысли. Первый – выражаться в дельфийской манере – известен всем прорицателям с незапамятных времен. Второй – подражать Эзопу: сделай выразителями своих идей животных – и они станут бессмертными.

Геродот, живший с 480-х по 420-е годы до н. э., мог слышать о «лисах» и «ежах» Архилоха (680–645 годы до н. э.). Он цитировал поэта в другом контексте и, таким образом, мог знать его стихотворение – если оно сохранилось к тому времени, – в котором «лисы» и «ежи» впервые появились [12] Herodotus, I: 12, p. 38. . Даже если это и не так, трудно читать повествование Геродота об Артабане и Ксерксе, не чувствуя в советнике беспокойную «лису», а в монархе – самоуверенного «ежа».

Артабан говорит о цене, которую приходится платить – в виде огромных усилий, нехватки еды, нарушения коммуникации, падения боевого духа и всего остального, что может пойти не так, – при перемещении любой большой армии через любое пространство на воде или на суше. Для достижения успеха нужно идти на слишком большие риски. Разве Ксеркс не понимает, что «бог разит молнией» только тех, кто замахивается на большие дела, в то время как малые начинания не вызывают его раздражения? Артабан призывает Ксеркса разобрать мосты, распустить армии и отправить всех домой, где худшее, что их может ждать, – это новые страшные сны.