В.К.Стебницкий - Ляля

Более о нём не говорили, однако Ляля понимала, что мама питает на её счёт определённые надежды. В другое время это бы её развлекло, но она чувствовала, что фигура Шершиевича занимает её самоё не меньше, чем мать, и не могла не досадовать. «Зачем я ему? Если он не соблазнился ни одной из здешних барышень, за которыми дают немалые деньги, да и, как говорят, среди них есть прехорошенькие, свежие и нетронутые. А мы небогаты, и я уже не так молода (тут Ляля обычно вздыхала). Незачем о нём и думать!» Память услужливо подсказывала фразу из прочитанного только что салонного романа: два рубля до сотни. Но, несмотря на запрет себе самой думать о Шершиевиче, весь остаток недели до его приезда Ляля томилась в ожидании, и когда настала долгожданная суббота, она уже не находила себе места.

– Милая, ты здорова? – спросила мать, когда Ляля вышла к завтраку. – Ты немного бледна…

– Я здорова, мама. Просто плохо спала из-за жары.

Мать больше ничего не сказала, но брови её тревожно насупились. Тем не менее во время завтрака Ляля сидела с непроницаемым, холодным лицом, что, по её мнению, должно было предостеречь мать от неуместных разговоров, а сразу после по той же причине ушла в дальний конец лужайки и расположилась с книгой на качелях. Мерное покачивание вскоре утомило её, и Ляля незаметно заснула, выронив книгу, которую так и не успела открыть.

Проснулась она так же внезапно и не сразу открыла глаза, силясь понять, что же её разбудило. Это было впечатление чьего-то присутствия рядом, и, хотя не было слышно ни звука, кроме гула пчелы и птичьего щебета, Ляля отчего-то была уверена, что в своём углу она не одна. Она слегка приотворила ресницы – и увидела свою книгу в уже знакомой смуглой руке. Ляля встрепенулась и шумно вздохнула, окончательно просыпаясь.

Шершиевич стоял над ней, улыбаясь, и Ляля невольно ответила ему улыбкой, но тут же нахмурилась.

– Павел Егорович, вы приехали! Простите меня, это ужасно глупо – заснуть среди бела дня!..

– Ничуть, – возразил он, – заснуть, хоть днём, хоть ночью, самое естественное дело. – Он наклонился к её руке. – Вы так мило спали! Ваша книга, она была в траве…

Он протянул ей томик Чехова.

– Зачем же мама меня не разбудила! Давно вы здесь?

– Не более четверти часа. Ольга Константиновна пошла распорядиться насчёт обеда и велела мне идти к вам, иначе бы я ни за что не нарушил вашего уединения.

Было непонятно, смеётся ли он или просто любезен – Ляля склонялась к мысли, что Шершиевич втайне потешается над ней. «Ну и пусть его! – решила она. – Чтό мне в нём? Как приехал, так и уехал!» И она решительно поднялась.

– Не угодно ли вам пройтись? – сказал он, согнув в локте руку. – У вас здесь, кажется, красивые места.

Ляля взглянула на него испытующе, но, разомлев ото сна, почувствовала себя не в силах сердиться или ломать голову над иным смыслом его слов и просто оперлась на предложенную руку.

Довольно долго они шли молча, и она была вынуждена признать, что молчать с ним легко и приятно. Они ушли уже довольно далеко, когда Шершиевич заговорил.

– Вы останетесь или вернётесь в Москву?

Вопрос застал Лялю врасплох, и она ответила не сразу.

– Пожалуй, вернусь. Что делать здесь зимой?

– А что делать в Москве?

– У меня там есть… занятие. – Она замялась, и он это, кажется, заметил, но виду не показал.

– Да, я читал. У вас есть слог.

Ляля опять вспыхнула. Какой, право, несносный человек: что бы он ни сказал, она перед ним себя чувствует девчонкой!

– Мама показала?

– Ольга Константиновна очень гордится и… она беспокоится о вас. Что естественно для матери, – поспешил добавить он.

Ляля решила оставить это замечание без внимания, и несколько минут они шли молча.

– А вы не думали обосноваться в уезде?

– В уезде? С какой целью?!

Шершиевич расхохотался. Смеялся он раскатисто, со всхлипами, и Ляля невольно заразилась его весельем. Отсмеявшись, он утёр тыльной стороной руки выступившие слёзы, потом опомнился и достал из кармана кипельно-белый платок.

– Что в моих словах так вас рассмешило? – спросила она, силясь придать голосу строгость.

– Вы сказали это так, словно в уезде живут одни бездельники да замшелые пни.

– Так и есть.

– Но ведь я же вот живу здесь, а я, смею надеяться, ни одно, ни другое. – Он неожиданно серьёзно заглянул ей в глаза.

– Вы другое дело. А женщине в уезде можно жить, только если выйти замуж, – ответила она неожиданно для самой себя. Его взгляд имел на неё непреодолимое гипнотическое действие, вынуждая говорить вещи, которые она бы не произнесла при других обстоятельствах.

– А замуж вы, верно, не хотите.

Это было похоже на колкость, и Ляля не на шутку вспылила. Она развернулась и решительно зашагала в сторону дома, бросив на ходу:

– Идёмте, Павел Егорович, мама нас уже заждалась.

Он её нагнал и, прилаживаясь к её шагу, пошёл рядом. Когда за поворотом дороги открылся дом, он проговорил:

– Вы зря сердитесь на меня, Елена Васильевна. Я сказал так только оттого, что мне бы не хотелось видеть вас засушенным цветком…

Ляля остановилась на полном ходу и резко обернулась, так что они с Шершиевичем даже столкнулись. Их лица оказались при этом очень близко друг к другу.

– Что вы имеете в виду? – спросила она, задохнувшись от скорой ходьбы, владевшей ею досады и этой неожиданной близости.

Он посмотрел на неё как-то грустно и, обежав глазами её лицо, закончил вполголоса:

– Засушенный цветок. Между страницами книги. Который отдал им весь свой сок и аромат, да и умер!

Свадьба Ляли и Шершиевича состоялась в первых числах сентября. Молодые провели ночь в городском доме, а утром сели в поезд, идущий в Париж.

Ляля смотрела в окно на проплывающий пасмурный пейзаж и пыталась привести в порядок свои мысли. Как вообще случилось, что она вышла замуж? Весь остаток лета с того памятного его визита в Алпатьево прошёл в каком-то сумбурном и противоречивом настроении, смеси ожидания и досады, восторга и ужаса.

Затеянный Ольгой Константиновной обед не обманул ожиданий последней: склонность Шершиевича к Ляле становилась всё более очевидной. Будучи женщиной тонкой и не лишённой светских талантов, Ольга Константиновна проявила весь присущий ей такт и артистизм, чтобы выглядеть непринуждённой и беззаботной, обмирая внутри, как бы не спугнуть робкую надежду. «Вольнό было Васе поощрять Леночкину самостоятельность! Его нет, а мне что теперь с ней делать? Добро бы Павел Егорыч её замуж взял, да она бы не заупрямилась, а уж я стану Бога молить!» – и она улыбалась гостю, мысленно осеняя себя крестным знамением. Понять, что на уме у дочери, было решительно невозможно. Минутами чутким материнским сердцем Ольга Константиновна видела, что Ляля словно ждёт чего-то; но стоило Шершиевичу попасть ей на глаза, как дочь ощетинивалась, словно нарочно выставляя напоказ не самые привлекательные стороны своей натуры.