Ги Бретон - Наполеон и его женщины

Давайте послушаем Мармона:

«Генерал Бонапарт постоянно думал о своей жене. Он страстно желал ее и с нетерпением ожидал ее приезда… Он часто говорил мне о ней и о своей любви с таким воодушевлением, которое свойственно только очень молодым людям. Постоянное откладывание ее отъезда очень огорчало его, и у него случались приступы ревности. Кроме того, проявилось что-то вроде предрасположенности к суеверию, столь свойственному его натуре. Как-то раз стекло на портрете Жозефины, который он постоянно носил при себе, случайно треснуло. Он ужасно побледнел и прошептал: “Жена моя либо больна, либо изменяет мне”» 37.

Но мы-то знаем, что она не болела!..

В конце мая Бонапарт отправил Мюрата в Париж с письмом, в котором умолял жену ускорить отъезд. Результат был совсем неожиданным: Жозефина стала любовницей Мюрата… 38

Именно тогда, чтобы остаться в Париже, Жозефина распространила слух о том, что ждет ребенка. Мюрату было поручено сообщить эту новость Бонапарту. Тот обезумел от радости и, потрясенный и смущенный, схватился за перо:

«Так, значит, ты и впрямь беременна? Мне написал об этом Мюрат; но он сообщил мне также, что ты плохо переносишь это, и дал понять, что было бы неосторожным заставлять тебя совершать столь длительную поездку.

Значит, мне придется еще несколько месяцев быть вдали от всего, что я люблю. Возможно ли, что я лишен счастья видеть тебя с животиком? Ты, должно быть, забавно выглядишь.

Ты пишешь мне, что сильно изменилась. Письмо твое короткое, грустное и написано дрожащей рукой.

Что с тобой, обожаемый дружок? Я полагал, что я очень ревнив, но, клянусь тебе, ничего подобного. Чем оставлять тебя в меланхолии, я уж лучше сам найду тебе любовника…»

Бедняга! В этом деле Жозефина в услугах мужа вовсе не нуждалась… Она прекрасно управлялась сама.

В июне, устав ждать, надеяться и отчаиваться, Бонапарт отправил Жозефине это горькое письмо, которое мы приводим со всеми особенностями его стиля и орфографии:

«Жизнь моя это вечный кошмар. Мрачное предчувствие мишает мне дышать…

Ты больна, ты любишь меня, я огорчил тебя, ты беременна , а я тебя не увижу. Эта мысль мучит меня. Я был так ниправ по отношению к тебе, что не заню как это исправить.

Я обвиняю тебя в том, что ты остаешься в Париже, а ты в это время нездорова. Прости меня, дружочек. Лубовь которую ты мне внушаишь атняла у меня Разум: я его никогда не верну назад. Ат этой болезни лекарства нет.

Мои предчувствия так мрачны, что я бы ограничился тему чтобы увидеть тебя, прижать к сердцу и умереть вместе с тобой…

Что касается меня то я не знал ни утешения, ни отдыха, ни надежды до того (…) как в длинном письме ты обяснила мне про твою болезнь…

Жозефина, как могла ты прожить столько время, ни написав мне? Твое последнее письмо, любимая, написано 3-го числа сего месяца. Оно снова меня опечалило. Но оно однако всегда при мне. Твой партрет и твои письма без конца у меня перед глазами…

Я без тебя ничто. Я с трудом представляю как я существовал, не зная тебя? Ах, Жозефина, если бы у тебя было сердце, разве смогла бы ты не приехать с 29 по 16 39? Разве послушалась бы ты советов коварных друзей, которые вироятно хотели чтобы ты оставалась вдали от меня? Я подозреваю всех. Я зол на всех кто тибя окружает. Я считал что ты должна была выехать 5 и 15 уже быть в Милане…

Все мои мысли сосредоточены в твоем алькове, в твоей постели, в твоем сердце…

Я прикроено знаю что никогда не смогу сам дать тебе любовника… Вырвать ему серджце и увидеть его для меня будут одно и то же. И потом, если бы япосмел поднять руку на твою священную для меня личность… Нет я никогда ниосмелюсь на это, я уйду из жизни, в которой меня предаст все то, что я считал самым добродетельным.

Тысячу раз целую твои глаза, твои губы, твой язык и твою п…

Ты помнишь ли о том сне, когда я сымал твои туфли, твои наряды и забрал тибя в сердце мое? Почему же природа нисделала это так? Много дел…»

Эти странные письма вовсе не производили на Жозефину того действия, на которое рассчитывал Бонапарт. Арно, находившийся на улице Шантрен в тот день, когда Мюрат доставил молодой женщине одно из таких писем, оставил нам вот такое свидетельство:

«Она показала мне это письмо, равно как все письма, которые Бонапарт прислал ей со времени своего отъезда и которые свидетельствовали о самой глубокой страсти. Жозефину забавляло это чувство, в котором явно чувствовалась и ревность. Я до сих пор слышу, как она читает отрывок, в котором, позабыв вроде бы о явно угнетавшем его беспокойстве, муж ее писал: “Ну, если это окажется правдой, опасайся кинжала Отелло!”, и слышу, как она, улыбаясь, произносит со своим неповторимым креольским акцентом: “Он такой смешной, этот Бонапарт!” Любовь, которую она внушала этому столь необыкновенному человеку, трогала ее очень мало; она гордилась тем, что он любил ее почти столь же сильно, как славу! Она радовалась этой его славе, растущей день ото дня, но ей хотелось купаться в этой славе в Париже, в море аплодисментов, которыми приветствовали ее при каждой новости из Итальянской армии.

Она была очень огорчена, когда поняла, что все-таки придется покинуть Париж…» 40

Тогда она поставила одно условие: она потребовала, чтобы с ней в Италию отправился и ее любовник Ипполит Шарль. Карно, начинавший уже опасаться за состояние духа генерала Бонапарта, вынужден был согласиться с этим ее условием…

Жозефина пробыла в Париже еще две недели. Балы, ужины, несколько легкомысленные приемы, на которые ее без конца приглашали, настолько захватили Жозефину, что каждое утро она со смехом говорила своим друзьям:

– Решительно, мы выезжаем не ранее чем завтра.

Следует сказать, что жизнь Парижа 1796 года представляла собой постоянный праздник, на котором было дозволено совершать самые экстравагантные поступки.

«Щеголи» и «невероятные» одевались как шуты, разгуливали в смешных рединготах, носили прически «собачьи уши» и появлялись на улице всегда с толстенными сучковатыми палками.

И в то время как мужчины затягивались в галстуки, доходившие до самого рта, и воротнички, мешавшие повернуть голову, женщины, как бы для того, чтобы поддержать равновесие, носили удивительно легкие платья. Послушаем Роже де Парна:

«Потеряв всякий стыд, желая любым путем обратить на себя внимание, они появлялись на людях почти голыми, без нижних рубашек и юбок, в небольших корсетах, иногда в панталонах телесного цвета, а поверх всего этого – греческая туника из прекрасного прозрачного муслина, который помимо того, что они умышленно выставляли на всеобщее обозрение, вовсе не скрывал ни рук, ни ног, ни груди. Руки и лодыжки их украшали многочисленные браслеты, изготовленные по классическим античным образцам. Вместо туфель они носили сандалии. А поскольку ступни таким образом оставались открытыми, на каждом пальце ноги красовалось по перстню с драгоценными камеями или с бриллиантами» 41.