Павел Гатилов - Путешествие в Ятвягию

– …потом король Миндовг сам принял крещение, – вспоминал ирландец, – и в бытность мою там короновался, приняв корону и свое королевство от Римского Престола. Он завещал и своим наследникам поступать так же – лишь бы они проявляли к этому не меньшее усердие. Я слышал, что нынешний князь Тройдень – достойный правитель…

– Мой брат – поганец, – отрезал Сирпутий, – и другим уже не станет.

Гаудемунда попыталась смягчить его слова:

– Отец хранит веру предков, но он также хорошо относится к христианам. Ведь ни тебе, дядя, ни другим поверившим в распятого Бога он не чинит препятствий. Он даже не стал возражать против моего крещения, когда Болеслав посватался ко мне.

Сирпутий прищурил глаз и снисходительно отвернулся.

– Уверен, что ты будешь самой прекрасной невестой, какую видел Плоцк, – по-доброму улыбнулся Патрик, – и свадьбу твою запомнят на многие годы.

– Свадебный пир уже был, – опустила глаза польщенная Гаудемунда, – в Плоцке мы только обвенчаемся.

Тогда я стану законной супругой Болеслава и княгиней мазовецкой.

– Значит, вы праздновали в Литве?

– В замке моего отца в городе Керново. Отец настоял.

– Наверно, было много гостей?

– Да, очень много. Отец помиловал всех своих недругов и сделал много дорогих подарков в честь моей свадьбы. Шесть дней пировали. А перед этим отец устроил большую охоту в окрестностях замка, чтобы добыть дичины для свадебного стола и развлечь гостей.

– Наверно, и князь Болеслав любит охоту?

– Да, мой муж сам забил зубра и трех вепрей. Он хоть и лехит, на охоте не уступал литвинам.

– Не сомневаюсь в храбрости твоего мужа. Лишь бы только долгое отсутствие правителя не нанесло ущерба его государству.

– Поэтому он и отбыл впереди нас, чтобы на быстрых конях раньше вернуться в свой город.

– Должно быть, его не было в Плоцке не меньше месяца?

– Пожалуй. Но у него верные бояре, на которых можно положиться…

– Гаудемунда, – прервал племянницу Сирпутий.

– Что, дядя?

– Не пристало девице рассуждать о мужских делах.

Княжна вздохнула и не стала перечить. Корабль медленно приближался к течению Вислы. Утро было ясное. Дул восточный ветер, и лес слабо покачивался вершинами многолетних дубов. Стегинту стало грустно. Он понимал, что они были где-то рядом с его родиной, а теперь течение реки уносило его обратно. Дружинники гребли ровно, одновременно опуская весла в воду и делая плавные гребки, так что ладья словно сама скользила по воде.

Вдруг Сирпутий поднял руку. Весла зависли над водой. Он привстал, всматриваясь вперед. Над берегом ниже по течению поднимался столп черного дыма. Вдали виднелись еще два таких же.

– Гребите к правому берегу, – приказал опытный воин, – деревни горят. Это война.

Воины спрыгнули и выволокли ладью на песок под навес зарослей. Двое пошли в разведку. Остальные, тихо орудуя маленькими топориками, срубили осек [43] Осек – стан, укрепленный срубленными и поваленными друг на друга деревьями. вокруг стоянки. Литовцы почти не разговаривали, понимая друг друга с короткого взгляда или жеста. Княжна оставалась в лодке и не отрывала от дяди тревожно-вопросительных глаз. Патрик молился.

Стегинт сел рядом с ладьей вполоборота к Гаудемунде и, не глядя на нее, сказал:

– Не сомневайся, все, кто здесь есть, будут сражаться, чтобы защитить тебя.

– И ты тоже? – улыбнулась Гаудемунда.

– И я, – твердо ответил отрок.

– Разве монахам можно проливать чью-то кровь, кроме своей?

– Я не монах, – сказал Стегинт, – Патрик монах, а я просто одет так.

Гаудемунда пристально посмотрела на своего нового защитника.

– Ты из какой области?

– Из Злины.

– Говорят, злинцы храбрые.

– Все ятвяги храбрые, – уверил Стегинт.

Разведчики вернулись, ведя под руки рыбака. Во рту у него был кляп. Пленника бросили на колени перед Сирпутием и освободили рот. Старый литовец сел на колоду и сказал:

– Не бойся. Мы не причиним тебе вреда, если ты не будешь противиться. А нам всего-то нужно узнать ответы на кое-какие вопросы.

Рыбак молчал. Увидев среди литовцев латинского монаха, он немного успокоился. Сирпутий заметил это и подозвал Патрика.

– Святой отец, ты хорошо знаешь язык лехитов. Побудь нашим толмачом. Пусть тебе он скажет правду. Спроси, почему на том берегу горят деревни?

Патрик перевел.

– Война, – коротко ответил рыбак.

– Кто воюет? – уточнил проповедник.

– Русины. Владимир начал войну против Конрада.

– Не может быть! – вырвалось у Патрика.

Сирпутий внимательно посмотрел на ирландца. Проповедник хотел перевести сказанное рыбаком.

– Я слышал его слова, – прервал Сирпутий, – и твои слова тоже слышал, святой отец. Объясни нам, что ты знаешь такого, чего не знаем мы. Почему этот лехит говорит, что Владимир Волынский воюет против Конрада Мазовецкого, а ты говоришь, что это невозможно?

– Князь Владимир сказал, что не начнет войну против Конрада, пока не узнает наверняка, кто убил его людей.

– Люди Владимира погибли в Мазовии?

– Корабельщики на двух ладьях. Они везли зерно в Ятвягию. Ночью на них напали разбойники. Это случилось в том месте, где вы подобрали нас.

Литовцы переглянулись. Сирпутий посмотрел в землю и потеребил бороду.

– Ты сказал, что Владимир не знает, кто виноват?

– Он послал меня за этим.

– Значит, ты лазутчик, а не священник?

– Князь обещал, что разрешит проповедовать в Ятвягии, если я исполню его поручение.

Сирпутий поднялся, повернулся спиной к Патрику и подошел к воде. Какое-то время он, скрестив руки, смотрел в сторону пожарищ, и пока он молчал, никто не проронил ни слова. Потом заговорил с племянницей. Они говорили негромко и неспешно, но в тишине леса все слышали их разговор.

– Гаудемунда.

– Да, дядя?

– Ты все слышала. Нам придется пока вернуться в Литву.

– Я хочу, чтобы мы плыли дальше.

– У меня здесь довольно воинов, чтобы защитить тебя от разбойников, но я не смогу защитить тебя от целого войска. Такие войны длятся недолго. Русины насытятся разбоем, уйдут с добычей, и пути снова откроются.

– Разве князь Владимир не в мире с моим отцом?

– Гаудемунда… – Сирпутий вздохнул, криво усмехнувшись, – Гаудемунда. Три моих брата погибли от рук волынского князя. Мир между князьями длится до той поры, пока один не попадется на зубы другому. Когда наша ладья с тобой и этими ларцами окажется на глазах у сотен разгоряченных воинов, голодных до серебра, крови и женской плоти, – прости меня, что говорю так прямо, – никто из них не вспомнит о мире. И никто не спросит, чья ты дочь. Я не говорю, что обязательно произойдет так, но такое может случиться. А я не могу подвергать опасности твою жизнь и честь рода. Понимаешь меня? Гаудемунда… Ты что, плачешь? Господи, лучше бы мой брат послал меня на войну!