Александр Дюма - Сорок пять

– Сударыня, – сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений, – вы – дама, жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф де Бушаж, любит безумной и погибельной любовью?

Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.

Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того был предубежден против своей собеседницы.

– Вы, наверно, считали, сударыня, – продолжал он, – что достаточно быть или казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным обличием, что можно вызвать несчастную страсть в душе юноши, носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: «Тем хуже для вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно».

– Я не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, – произнесла госпитальерка так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился.

– Слова сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние.

– Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа.

– Это называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия н составляют вину.

– Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать.

– Ого! – вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. – Вы погубили моего брата и рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный вид? Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки, губы, по этому одному вы можете понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать меня.

Госпитальерка встала.

– Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, – сказала она все так же хладнокровно, – оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить меня изменить свое решение, то попусту теряете время. Лучше уходите.

– Ах, вы не человеческое существо, – вскричал выведенный из себя Жуаез, – вы демон!

– Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.

И госпитальерка направилась к двери.

Жуаез остановил ее.

– Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, Сатана!

И Жуаез, одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, безгневно, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил, сказала:

– О господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!

Жуаезу показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум.

– Да, – прошептал он после продолжительного молчания, – вы прекрасны, и Анри не мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы изливали ее, как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на всю жизнь.

– Сударь, разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы с ним и говорили, он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы от него, что со мной не было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше не буду любить, я жила, а теперь должна умереть.

Жуаез не сводил глаз с Дианы. Огонь ее всемогущего взгляда проник до глубины его души, подобный струям вулканического пламени, при одном приближении которых расплавляется бронза статуи.

Луч этот уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно в тигле, распадающемся на части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже только чистое золото.

– О да, – произнес он еще раз, понизив голос и все еще не сводя с нее взгляда, где быстро угасло пламя гнева, – о да, Анри должен был вас полюбить… О сударыня, на коленях молю вас, – сжальтесь, полюбите моего брата!

Диана по-прежнему стояла холодная и молчаливая.

– Не допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не губите нашего рода, – ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя.

Диана не отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед нею молящего ее человека.

– О, – вскричал наконец Жуаез, яростно схватившись за грудь судорожно сжатыми пальцами, – о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим! Я горю! Ваш взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте!

Он встал с колен, словно безумный, растряс, вернее, сорвал задвижку с двери приемной и в каком-то исступлении бежал к своим слугам, ожидавшим его на углу улицы Анфер.

В воскресенье 10 июня около одиннадцати часов утра весь двор собрался в комнате перед кабинетом, где с момента своей встречи с Дианой де Меридор медленно и безнадежно умирал герцог Анжуйский.

Ни искусство врачей, ни отчаяние его матери, ни молебны, заказанные королем, не в силах были предотвратить рокового исхода.

Утром 10 июня Мирон объявил королю, что болезнь неизлечима и что Франсуа Анжуйский не проживет и дня.

Король сделал вид, что поражен величайшим горем, и, обернувшись к присутствующим, сказал:

– Теперь-то враги мои воспрянут духом.

На что королева-мать ответила:

– Судьбы наши в руках божиих, сын мой.

А Шико, скромно стоявший в скорбной позе неподалеку от короля, совсем тихо добавил:

– Надо, насколько это в наших силах, помогать господу богу, сир.

Около половины двенадцатого больной покрылся мертвенной бледностью и перестал видеть. Рот его, дотоле полуоткрытый, закрылся. Прилив крови, который уже в течение нескольких дней ужасал присутствующих, как некогда кровавый пот Карла IX, внезапно остановился, и конечности похолодели.

Генрих сидел у изголовья брата. Екатерина, сидя между стеной и кроватью, держала в своих руках ледяную руку умирающего.

Епископ города Шато-Тьерри и кардинал де Жуаез читали отходную. Все присутствующие, стоя на коленях и подняв сложенные ладони рук, повторяли слова молитвы.

Около полудня больной открыл глаза. Солнце выглянуло из-за облака и залило кровать золотым сиянием. Франсуа, дотоле не двигавший ни одним пальцем, Франсуа, чье сознание было затуманено, как только что выглянувшее солнце, поднял руку к небу, словно человек, охваченный ужасом.

Он огляделся кругом, услышал молитвы, почувствовал, как он болен и слаб, понял свое состояние, может быть, потому, что ему уже мерещился тот мир, темный и зловещий, куда уходят некоторые души, после того как покидают землю.