Андрэ Арманди - Тайны острова Пасхи

Мы все четверо после обеда собрались на корме парусника. При пляшущем свете сигнального фонаря, подвешенного к такелажу, Гартог усиливался продолжать чтение. Флогерг продолжал перечислять свои путевые впечатления; Корлевен и я, растянувшись на удобных полотняных креслах, смотрели, как среди тяжелой тропической атмосферы вьется и подымается дым наших сигар.

После выходки Флогерга наступило молчание. Порыв более жаркого ветра заставил выступить на наших лбах крупные капли пота и придавил нас, еще более изнеможенных, к нашим складным креслам; мачты, минутою раньше слегка наклоненные, снова выпрямились, ослабевшие паруса лениво захлопали во мраке, издавая глухое и нежное шуршание; журчание воды о кузов прекратилось; широкая и мягкая зыбь, мягко вздувая свинцовое море, точно ленивым размахом рук, закачала гинь-лопарью, блоками фала и шкота.

― Если в этой пропащей стране это называется зимою, то каково же будет лето! ― сказал Гартог, вытирая лицо.

― Это еще не зима, ― поправил его Корлевен. ― Здешний апрель соответствует нашему октябрю. Еще дуют пассаты, и именно это задержало нас. При нормальных условиях западные ветры должны были бы донести нас в десять дней от Папити к месту нашего назначения. Жаловаться на корабль нельзя, он вовсе не плох, а капитан его, хотя и метис, умеет править рулем, управлять парусами и держать в повиновении свою черномазую команду.

― Этот дылда Корлевен всегда доволен, ― восхитился Флогерг.

― А вы не всегда достаточно философ, ― улыбнулся тот. ― Но в конце концов, Флогерг, на что же вы жалуетесь? Переход до Сиднея на борту «Андромеды» был великолепен.

― Да, а этот проклятый угольщик, который мотал нас от Сиднея до Папити? Можно ли представить себе более черную барку и более неудобное помещение? И затем ― для чего весь этот длинный крюк?

― Наш путеводитель ― доктор. Я думаю, что ему нужно было собрать несколько черепов в Ботанибее.

― А где он теперь?

― В своей каюте, созерцает все эти старые кости. В этом ― его мания. Есть мании, гораздо менее миролюбивые, хотя бы у нас с вами.

― Так или иначе, но вот уже две недели нас мотает между этим небом цвета расплавленного серебра и этою водою горохового цвета, а для развлечения мы можем только шагать по раскаленной палубе, прилипая подошвами к расплавленной смоле. О, лишь бы только увидеть землю на горизонте и пустить в ход нашу накопившуюся энергию!

― Терпение! Быть может, задача окажется выше нашей энергии. Сохраняйте свою в неприкосновенности. Мне думается, что всем нам понадобится наша энергия.

Флогерг вздрогнул, точно кусая удила, и вздохнул от бессильного нетерпения.

― Восхищаюсь вами, Корлевен, ― повторил он. ― Вы очень счастливы ― у вас нет нервов.

― А у вас их слишком много, Флогерг; вот оно и компенсируется.

На этот раз еще и Гартог подразнил его:

― Что это у вас там все не клеится, господин Тем-Хуже?

Флогерг вздрогнул и фыркнул, точно просыпаясь от дурного сна:

― У меня!.. Ничего!

― Так чем же объясняете вы свое плохое настроение?

Флогерг встряхнулся и вздохнул:

― Это все кошка.

― Кошка?.. Какая кошка?

― Кошка с человеческим телом, в иероглифах.

Искренний взрыв смеха раздался среди нас, настолько тон его слов прозвучал похоронно.

― А каким же образом это доисторическое животное, ― снова спросил Гартог, ― имеет дар усиливать вашу неврастению?

Флогерг, не улыбаясь, посмотрел на всех нас поочередно:

― Эта кошка усиливает мою неврастению не более чем другие кошки, ― ответил он. ― Я вообще не люблю кошек.

― А почему? ― насмешливо продолжал Гартог. ― При метемпсихозе не были ли вы когда-нибудь мышкой?

― Быть может, ― задумчиво сказал Флогерг. ― Хорошо ли вы знаете этих, с загадочными глазами, таинственных и непроницаемых животных, в атавистических движениях которых ― соединение красоты и жестокости? Раздумывали ли вы о жестоком садизме в их игре со своею жертвою перед тем, как они перегрызут ей череп острыми зубами? Слышали ли вы и старались ли понять их страшные любовные вопли, видели ли их любовные битвы и страшную жестокость их любви? Они ― самый яркий символ лицемерия и эгоизма. Иногда вы можете подумать, что они вас ласкают... Нет! Они ласкаются о вас. Правда ли, Гедик, что женщина похожа на кошку?

Я опустил голову, не отвечая. Флогерг продолжал:

― В Египте кошки были богами. В Англии они священны. Я вспоминаю о двух кошках, которые встретились мне на моем жизненном пути... Это было в Лондоне.

Извилистые дороги прошлой моей жизни привели меня как-то в Англию. Я жил в Вест-Энде, в этом французском квартале с такой дурной репутацией, внутри которого находится сквер Сого и который пропах запахами уксусной фабрики Кросса и Блекуэла.

Сквер Сого ― это храм бесприютных кошек.

Каждое утро старые англичанки, иногда одетые в поношенное платье, но со страусовыми перьями на шляпках, приходили смотреть сквозь решетки сада на этих голодных животных со спинами, изогнутыми как зубья пилы, и приносили им объедки своих завтраков.

Я жил тогда один, в чердачной конуре с картонными стенами, которую мне понедельно сдавала съемщица квартиры, итальянка. Впрочем, она исполняла понемногу и разные другие ремесла.

Я был беден и с трудом зарабатывал в должности клерка то немногое, что должно было прокармливать ряд паразитов, которые во всем мире эксплуатируют иностранца. У меня был только одни друг ― голубь с черным ожерельем перьев, меланхолично ворковавший в своей тюрьме из ивовых прутьев, подвешенной к слуховому окну моей комнаты.

Однажды утром, когда зеленоватый туман точно мутною волной абсента наполнял улицы, я нашел дверцу клетки открытой; несколько покрасневших перьев были разбросаны там и сям. Большая худая рыжая кошка, кошка из сквера, заканчивала на карнизе этажа свой пир ― пожирала птицу, глаза которой, две черные жемчужинки, еще недавно смотрели на меня. От птицы остались только перья с крыльев, забрызганные капельками рубинового цвета, слегка дымившимися на холодном утреннем воздухе. И все это было преступлением, хотя бы и небольшим.

В тот же вечер, взяв обрезки сырого мяса, я направился к решетке кошачьего храма, к скверу Сого. Обычное «кис! кис! кис!» собрало их всех, мурлыкающих вокруг меня. При свете фонаря я узнал рыжего убийцу.

Подозревал ли он?.. Кто знает? Но он колебался следовать за мною. Но самый кровавый из обрезков мяса победил его нерешительность. Он последовал за ним до моей двери.

Тогда, внимательно взглянув на темную и пустынную улицу, я бросил в узкую черную щель, которая служила коридором к моей норе, кусок сырого мяса, и мяукающая кошка кинулась на него... а я на нее!

Я никогда не поверил бы, что жизнь так прочно держится в теле кошки. Я обливаюсь холодным потом, когда вспоминаю, как я бросил на нее, боясь ее когтей, свое пальто, и как я душил ее судорожно сжатыми руками, одною за горло, другою за живот. Плечи мои тряслись от прыжков животного, из-под пальто вылетало неясное и страшное хрипение. Я думаю, что, вероятно, не так тяжело задушить человека!