Рафаэль Сабатини - ЛЮБОВЬ И ОРУЖИЕ

— Смиренно приношу свои извинения, ваше сиятельство, — залебезил шут, опасаясь получить ещё пару оплеух. — За мной гнались…

— Гнались? — сразу обеспокоился его собеседник. — И кто же?

— Сам дьявол в образе и подобии доминиканского монаха.

— Да ты смеёшься надо мной? — вскипел незнакомец.

— Смеюсь? Если б вы получили сандалией меж лопаток, как я, то у вас сразу бы отпала всякая охота смеяться.

— Тогда ответь на простой вопрос, если для этого у тебя достанет ума. Монах где-то поблизости?

— Да, шныряет меж кустов. Он слишком толст, чтобы бегать, а иначе примчался бы за мной следом, как исчадие ада.

— Так приведи его сюда, — последовал короткий приказ.

— О Боже! — в ужасе вскричал шут. — Я не посмею приблизиться к нему, пока он не остынет от ярости! Если, конечно, вы не избавите меня от горба и не подкупите наследством святого Петра.

Незнакомец отвернулся от него и позвал громко:

— Фанфулла! Эй, Фанфулла!

— Я здесь, мой господин, — донеслось справа, из-за кустов, и тотчас же спавший там юноша поднялся на ноги, удивлённо уставившись на шута, ответившего ему таким же взглядом. Конечно, наряд Фанфуллы в немалой степени пострадал как в бою, так и от проведённой в лесу ночи, но шут отметил и отменный бархат камзола, и украшенную драгоценной цепочкой шапочку. Не ускользнуло от его внимания и почтение, с которым этот богато одетый дворянин обращается к разбуженному им мужчине. Тот всё ещё сидел на земле, бережно поддерживая левую руку. Волосы его были забраны в золотую сеточку. Простой люд таких не носил. Маленькие глазки всмотрелись в лицо сидящего, широко раскрылись: шут таки его узнал.

— Господин мой, граф Акуильский! — пробормотал он.

Но не успел он вымолвить последнее слово, как сильная рука ухватила его за плечо, а над головой сверкнул кинжал Фанфуллы.

— Клянись на кресте, что никому не скажешь о пребывании здесь его светлости, а не то этот кинжал пронзит твоё сердце.

— Клянусь! Клянусь! — торопливо выкрикнул бедолага.

— А теперь приведи монаха, добрый шут, — вновь попросил граф и улыбнулся. — Нас тебе бояться нечего.

А когда шут оставил их, повернулся к дельи Арчипрети.

— Фанфулла, ты слишком осторожничаешь. Что произойдёт, если меня и узнают?

— Я бы не хотел, чтобы это произошло в столь опасной близости от Сан-Анджело. Мы шестеро, собравшиеся прошлой ночью, обречены. Во всяком случае, те, кто ещё жив. Для меня и да Лоди, если он не попал в лапы Мазуччо, спасение лишь в бегстве. Я не смогу ступить ногой на территорию Баббьяно, пока у власти Джан-Мария, если только мне не надоела жизнь. Что же касается вас… седьмого… Вы слышали, что да Лоди поклялся держать это по-прежнему в секрете. Однако, если его высочество узнает о вашем присутствии в здешних краях и в моей компании, у него могут зародиться подозрения, которые подскажут ему истину.

— Ага! И что тогда?

— Тогда? — в глазах Фанфуллы отразилось изумление. Ему-то казалось, что ответ предельно ясен. — Тогда обратятся в прах наши надежды… надежды всех достойных людей Баббьяно. Но вот наш приятель-шут ведёт за собой почтенного монаха.

Фра Доминико, которого нарекли этим именем в честь святого покровителя ордена, с важным видом подошёл к Фанфулле и поклонился, выставив на обозрение жёлтую тонзуру.

— Вы можете врачевать? — осведомился Фанфулла.

— Имею некоторый опыт, ваше сиятельство.

— Тогда осмотрите раны этого господина.

— О? Бог мой! Вы, значит, ранены?

Он повернулся к графу, который, предупреждая новые вопросы, обнажил левое плечо.

— Рана одна, святой отец.

Толстый монах начал было опускаться на колени, чтобы получше осмотреть рану, но Франческо, поняв, каких усилий требует от толстяка это телодвижение, поднялся сам.

— Рана не так уж тяжела, чтобы я не мог стоять.

После осмотра монах признал, что опасности для жизни нет, но рана будет довольно долго досаждать доброму господину. На просьбу перевязать его фра Доминико развёл руками — под рукой не было ни целебной мази, ни белой материи. Но Фанфулла заявил, что всё необходимое они могут получить в монастыре в Аскуаспарте, и предложил сопроводить его туда и обратно.

На том и порешили. Монах и Фанфулла отправились в путь, оставив графа в компании шута, усевшегося на землю по-турецки.

— Кто твой господин, шут? — поинтересовался граф.

— Есть, конечно, человек, который кормит и одевает меня, но истинный мой господин — дурость.

— А зачем же этот человек даёт тебе еду и одежду?

— Я притворяюсь большим дураком, чем он сам, и по сравнению со мной он кажется себе мудрым, что льстит его самолюбию. Опять же, я куда уродливее, чем он, а посему он мнит себя эталоном красоты.

— Глупо, не правда ли? — улыбнулся граф.

— Да уж не глупее того, что граф Акуильский лежит на земле с раной в плече и беседует с дураком.

Улыбка Франческо стала шире.

— Благодари бога, что Фанфулла ушёл, а не то эти слова стали бы для тебя последними. Ибо приятная наружность Фанфуллы обманчива — в душе он кровожадное чудовище. Со мной же всё иначе. По натуре я человек очень мягкий, как ты, должно быть, слышал, добрый шут. Но постарайся поскорей забыть моё имя и нашу встречу, если не хочешь прямиком отправиться в ад, ибо в раю шуты не требуются.

— Мой господин, простите меня. Я буду повиноваться вам во всём.

Но тут из-за кустов до них донёсся женский голос, звонкий и мелодичный.

— Пеппино! Пеппино!

Шут вскочил.

— Меня зовёт госпожа.

— Значит, госпожа у тебя всё-таки есть, хотя господин твой — дурость, — рассмеялся граф. — Хотел бы я лицезреть ту даму, которой ты имеешь честь принадлежать, мессер Пеппино.

— Для того чтобы лицезреть её, вам достаточно повернуть голову, — прошептал Пеппино.

Неторопливо, с улыбкой, в которой сквозило пренебрежение, граф Акуильский взглянул в направлении, указанном шутом. И в тот же миг выражение его лица изменилось. Любопытство сменилось изумлением, уступившим место благоговейному трепету.

На краю полянки, где он лежал, замерла женщина. Стройная, изящная, с золотистыми волосами, в белом платье с зелёным бархатным лифом. Но особо очаровали графа её чудесные глаза, в которых тоже отразилось удивление от нежданной встречи.

Приподнявшись на локте, Франческо дель Фалько, словно зачарованный, всматривался и всматривался в глаза, которые могли принадлежать лишь святой, спустившейся из рая.

Но чары разрушил голос Пеппино, который обратился к своей госпоже, склонившись в глубоком поклоне. Тут же вскочил и Франческо. Забыв о ране, он тоже поклонился. Но в следующее мгновение, охнув, покатился по земле и застыл, бездыханный, среди высокой травы.