Геннадий Андреев - Белый Бурхан

Перешагнув через сугроб и почуяв ногой, что внизу не земля, а лед, Капсим остановился.

— А не рано ли? — усомнился Панфил.

— В самый раз!

Капсим сделал еще два-три шага вперед, вернулся по своим же следам и налетел на Панфила, едва не уронив того в снег. А это никак нельзя загрязнишь тропку к святому месту, придется сызнова все начинать!

— Тута рубить Иордань будем! Ну-ка, Софрон, ковырни.

Детина-некрещенец осторожно обошел Панфила, остановился возле Капсима, повинуясь его персту, ухнул пешней. И сразу же вместе с тучкой снега брызнули осколки льда. Оттаяли лица у общинников: хорош глаз у уставщика! Враз попал.

На помощь Софрону пришли парни и молодые мужики, разгребли снег возле лунки, начали подкалывать лед, пока не соорудили аккуратную прорубь крестом, маслянисто поблескивающую водой и исходящую банным паром.

— Вот и ладно! — улыбнулся Капсим в бороду и, повернувшись к Панфилу боком, сказал спокойно: — Охолонут чуток парни и — зачин! С Софрона начнем?

Панфил кивнул. Капсим подозвал парня, вынул пешню у него из рук, ткнул согнутым локтем в живот:

— Первым пойдешь!

Софрон развязал опояску, сбросил тулуп и сапоги-ичиги, оставшись в длинной рубахе, перехваченной сыромятным ремешком, в широких бурых портах и холщовых носках. Вопросительно посмотрел на уставщика.

— Все снимай, не канителься! — отмахнулся Капсим.

— Зябко! — пожаловался Софрон басом.

— Согреешься в воде, — усмехнулся Панфил. — Она теплая подо льдом! Ишь, в пару вся!

Софрон послушно заголился.

Капсим достал из-за пазухи длинное полотенце, один конец протянул Панфилу, другой оставил себе. Накинув среднюю часть полотенца на шею парню, пропустил концы под мышками, заставив того поднять руки, мотнул головой рослым некрещенцам:

— Давай!

Парни намотали концы полотенца на руки, подтащили Софрона к проруби, встали по обе стороны от нее, дожидаясь нужной команды уставщика. Капсим неторопливо подошел к первокрещенцу и, упершись ладонью в его широкую спину, спихнул Софрона в воду. Глубина оказалась достаточной — по горло. Проследив за тем, как Софрон скрестил руки на груди — левая поверх правой — Капсим воткнул вещий перст в серое неприглядное небо, прогудел нижним пределом:

— Крещается раб божий Софрон… Крестный отец Софрона — Аким, по знаку Капсима, положил ладонь на голову парня и с силой окунул его.

— Во имя отца и сына, — чуть выше взял Капсим, строго следя за тем, чтобы Аким не отставал с окунанием, — и святаго духа…

Погрузив Софрона в третий раз, Аким нарочно задержал ладонь на его голове, припомнив какую-то мелкую обиду не то через себя, не то через свою жену-шалаву, но, поймав строгий взгляд уставщика, отпустил. Софрон вынырнул, ошалело взглянул на крестного отца, но его воркотню уже перекрыл поднимающийся к небесным высям голос Капсима:

— И ныне, и присно, и во веки веков! Аминь. Парни стремительно выдернули Софрона из воды, поставили на лед. К нему подошел несколько смущенный Аким, надел на шею деревянный крестик на льняном шнурке:

— Нарекаю тебя Софронием…

Гулко кашлянув в кулак, Капсим торжественно объявил:

— Все твое прошлое сейчас, Софрон, в воде утонуло.

Теперь ты уже не парень Софрон, а старец Софроний.

Двое других парней набросили на него тулуп, заранее отогретые на чужих ногах валенки, шапку.

— Скачи! Прыгай! Прозябнешь!

Софрон послушно запрыгал, высоко задирая ноги, охлопывая себя руками и фыркая, как лошадь…

Вместо соболя или лисы с очередной охоты Дельмек привез елку: пушистую, плотную, истекающую на комле янтарной слезой.

— И где ты только отыскал такую! — всплеснула руками обрадованная Галина Петровна. — Прелесть, как хороша! Федор! Ты только взгляни на нее!

Дельмек блаженно улыбался. Он был рад, что хоть этой малостью угодил доброй своей хозяйке.

Устанавливали елку в кабинете хозяина дома. Запах хвои и смолы сразу же перебил застоявшуюся лекарственную атмосферу, пропитал собой все — от портьер до книг. Галина Петровна летала по дому и пела, как птица. Ее радовало все — сама елка, самодельные игрушки, которые смастерили мужчины. Они, правда, не разделяли ее восторгов — игрушки получились все-таки неуклюжие, да и головы самих мастеров были заняты другими заботами…

За эти дни Федор Васильевич более внимательно присмотрелся к своему санитару и помощнику жены по хозяйству, много говорил с ним и даже проникся неожиданным уважением. Дельмек ранее был как-то отстранен от него, и доктор воспринимал парня скорее как объект для своих педагогических, просветительских и гуманистических опытов. И если раньше ему импонировала независимость Дельмека, то теперь он открыл для себя в его лице своеобразного носителя культуры древнейшего народа. Дельмек был по-своему поэтичен и оригинален, хотя порой из этого романтического человека выглядывал и самый обыкновенный практичный эгоист, не понимающий и не принимающий отвлеченных понятий, никак не связанных с его возможностями сугубо физиологического выживания…

С наступлением зимы больные почти не беспокоили доктора. Односельчане не болели, а люди, живущие в соседних горах и долинах, больше рассчитывали на своих камов и знахарей — к ним было много ближе идти или ехать. Лишь в самый канун рождества пришел Капсим Воронов, уставщик местной раскольнической общины, как охарактеризовал его отец Лаврентий.

— Плохо вижу, — пожаловался он, — вдаль — ястребом, а вота вблизь — не могу, плывет все… Уж не слепота ли окаянная грядет за грехи какие?

Федор Васильевич осмотрел его, ничего не нашел, спросил:

— Который десяток разменял?

— Пятый, — вздохнул Капсим, — к старости дело идет…

— Вот вам и ответ! Слепота вам не грозит, а дальнозоркость развивается довольно успешно. Нужны очки! М-да…

И доктор впервые за много лет практики достал картонную коробку, в которой хранил стекла и оправы очков. Так уж получилось, что за очками к нему почему-то не обращались, хотя и видели, что сам доктор носит пенсне на шнурке… Скоро нужные стекла Капсиму были подобраны, и Федор Васильевич, выдернув наугад книжку с полки, протянул ее Капсиму:

— Читайте вслух.

Капсим с явным недоверием взял книгу, раскрыл где-то на середине, склонился, повел пальцем по строке, зашевелил губами, разбирая малознакомый ему гражданский шрифт:

— Твердо… Аз… Како… Так! Люди… Юс… Буки… Отче… Веди… Мягкой знак… Любовь!.. Ишь, ты! Складывается! — Он поднял удивленные, еще больше увеличенные стеклами очков, глаза. — Значит, в этих очках я могу чтить и мирскую грамоту?

— Да, разумеется! Только вы читаете буквами, а надо — слогами и словами… — Федор Васильевич взял книгу из рук Капсима и бегло прочел фразу, которую с такими мучениями одолевал гость: — «Так любовь вошла, подобно кинжалу, в его сердце…» Гм-м… Красиво… — Он захлопнул книгу, взглянул на титульный лист. — Галя! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не совала свои романы в мои книги!