Геннадий Андреев - Белый Бурхан

— И что же? — нахмурился отец Макарий. — Вы послали полицейских чинов для ареста этого язычника?

— Никак нет! Неделю назад этот язычник был схвачен работниками старшего сына купца Лапердина во время поджога его собственного дома и самосудом ими убит!.. Виновные в самосуде оштрафованы, акт о поджоге составлен, протокол дознания в деле имеется…

Отец Макарий снял очки и начал играть ими, смотря на полицмейстера из-под мохнатых бровей, надвинутых на самые глаза, насмешливо и сердито. Он вспомнил донос берестянского иерея, от которого вчера еще небрежно отмахнулся, как от мешанины нелепиц и домыслов… А полицмейстер с завидным усердием все по-своему переставил с ног на голову… Уж не за самоваром ли он снимал тот допрос с купца Лапердина?

— Отчего же вы этого Тондокова язычником понужаете, Кирилл Аркадьевич? Сам священник из Берестов в своем письме признает, что крестил этого Тондокова добровольно… Вы лучше бы прознали у своего купца, как это случилось, что он дозволил своему работнику креститься в православном храме, хотя всех остальных крестил сам в корабле? Заранее готовил работника к преступному действу?.. Не хотел своей ложной веры пачкать, а на истинно православную легко и просто покусился?..

Полицмейстер перебрал ногами, покраснел, как рак, вынутый из кипятка, гулко кашлянул в кулак:

— Я так думаю, ваше преосвященство, что все это Техтиек и подстроил!

— Что именно? — удивился отец Макарий. — Помогать православным миссионерам?.. Ну знаете!.. Всему есть мера… Ступайте с богом, а то и до полнейших нелепиц договоритесь!

Поспелов ждал подтверждений отсюда и про то повторял многократно, когда собирался ехать в столицу:

— Я уж постараюсь, ваше преосвященство, для вас! Владыку в митрополиты московские прочат, а свято место пусто не бывает… Отчего бы вам его и не занять?

Хитер… В точку попал, была такая думка у отца Макария. Ладно уж, коли обещал!

Он затребовал все бумаги по назревающему бунту, просмотрел их. Многое совпадало с донесениями других иереев и сведенное вместе выглядело убедительным. Во всяком случае, для маркониграммы Поспелову фактов хватит.

Отец Макарий признавал несомненную заслугу архимандрита в том, что тот понял опасность назревающих волнений раньше других и к словам чулышманского изгнанника отнесся с полной серьезностью, не отмахнулся. И сейчас, обивая пороги Синода, делает себе карьеру при Победоносцеве. Пусть делает! Из его столичных далей многое видится по-другому… Горы тоже хороши и пригожи, когда на них смотришь издали. А подойдешь поближе, присмотришься — и горы самой нет, а есть только невзрачные камни и грязный песок, из которого лишь кое-где и кое-как торчат изжеванные и растоптанные травы…

Потому и не до высоких материй пастырям, бродящим с крестом по горам, лесам, солончакам и болотам; говорящим с людьми, которые их не понимают и понимать не хотят; ночующим где попало и как попало; насыщающим живот свой тем, что и скотская утроба не потерпит… Высокие материи хороши, когда нет низких, когда живешь духовностью и благочестием, а не добычей хлеба насущного, когда уют и тишина в твоей келье, а не бурный и клокочущий дикий край, где всего в достатке и ничего нужного нет!

Пусть взлетает на те выси Поспелов! Только — поднимет ли орлиные крылья свои, если епархия и миссия не помогут?

Вот не сообщи ему сейчас двух-трех фактов, подкрепляющих его словеса, и все! В Синоде не только не станут говорить с ним, но еще и накажут за своеволие и непотребное усердие в архипустом деле, выеденного яйца не стоящем… Победоносцев не глуп, но и не отличается ангельским терпением дела с ним вести, быть около, команды исполнять — тяжко, хуже каторги его гнев и лютость! Да и неизвестно еще, подпустит ли до себя Константин Петрович обычного в его понимании консисторского чиновника? По лености или небрежности может отмахнуться: «Мне государем поручено решать наиглавнейшие задачи государственной религии, а вы, преосвященный, провинциальные пустячки, высосанные с великим старанием из пальца, изволите подносить!»

Да и резолюцию на доклад или донос может такую наложить, что и себя забудешь! Почерк у Победоносцева мелкий, плохо читаемый и во всем похожий на своего хозяина. А читает он только те бумаги, что выписаны крупно, каллиграфично!.. Учтет ли все эти мелочи осчастливленный временной удачей архимандрит?

А обещанье его о протекции — пустое… Кто будет слушать далеко отставленного, а не близко приставленного к обер-прокурору? Хотя бывает, конечно… Ладно, поглядим — увидим!

И отец Макарий начал составлять текст маркониграммы, марая и перемарывая не только каждую фразу, но и каждое слово.

Глухой, будто задавленный стон женщины, остановил Кузьму.

Значит, в аиле кто-то жил?

Справа от Кузьмы, там, за аилом, торчала из кустов голова Фрола, и борода его — грязная и всклокоченная — напоминала бесформенный ком ила, нанесенный талой водой на прибрежный камень-валун, выползший из песка под напором зимних, морозов. Кузьма невесело усмехнулся — сам-то он вряд ли выглядит сейчас красивее и благолепее! Такими рожами только людей пугать! Сунешься сейчас в жилище, а они в эту рожу — из ружья…

Стон повторился.

«Рожает баба, что ли? — темноверец обеспокоенно затоптался на одном месте. — Вот еще напасть!»

Фрол ждал за кустами, готовый в любой миг задать стрекача. Да, он — не Родион, он не выручит… Будет только о своей шкуре думать, ее, родимую, спасать!

Перекрестившись, Кузьма поднял дверь и головой вперед нырнул в полумрак, как в ледяную воду.

Огонь в очаге уже погас, но угли еще тлели. Если на них бросить сухую ветку, то пламя займется и осветит затхлое и уже выстывшее жилище. Кузьма переломил через колено свою палку, потом доломал половинки уже руками, искрошил их едва ли не в щепу, сунул между кривыми, расползающимися в разные стороны ножками треножника, держащего черный котел с какой-то едой. Скоро дерево задымило, вспыхнуло, разогнав полумрак. Кузьма поднялся и увидел женщину, связанную веревками.

— Господи! — изумился он. — Да кто это тебя?

Вместо ответа женщина снова застонала. Кузьма распутал веревки, тронул ее за плечо. Женщина открыла глаза, истошно заорала и полезла под кровать, дрыгая ногами.

— Да не трону я тебя! — испугался Кузьма. — Вот шалая дура! Того, кто вязал и рот затыкал, не боялась, а меня забоялась…

Он сокрушенно махнул рукой и присел у огня. Обломки палки, быстро прогорев, превратились в продолговатые рассыпающиеся угольки, подернутые белым налетом. Пошарив вокруг себя, Кузьма наткнулся на хворост и сунул на угли ветку, которая сгорела еще быстрее.