Геннадий Андреев - Белый Бурхан

Вчера Поспелов присутствовал на допросе Чета Чалпана — живого святого бурханов, схваченного в долине Теренг. Архимандрит ожидал увидеть что-то необычное — гиганта мысли и духа. А ему показали обыкновенного неграмотного и не очень разговорчивого алтайца с тусклыми глазами и горькой складкой у рта. Он с трудом подбирал русские слова, отвечая на вопросы.

— Приехал хан Ойрот на белом коне, — уныло говорил он, не поднимая опущенной на грудь головы, — сказал дочке Чугул, что надо закопать оружие и сжечь шаманские бубны. Еще сказал, что не надо рубить сырой лес и портить землю, нельзя дружить и родниться с русскими, держать в аилах кошек… Потом пришли бурханы, прочитали народу новые законы, наказали виновных, собрали армию для хана Ойрота, отдав людям новые деньги и отменив русские… Вдруг началась стрельба, и люди стали уходить из долины через перевал. Многих убили, а меня привезли сюда…

Попробовал задавать свои вопросы и Поспелов, но на все получал один и тот же ответ: «Не знаю, абыз. Не видел, абыз, не помню… Все говорю, как было, абыз».

Отпустив пророка, полицмейстер долго молчал, смотря виновато и обескураженно. Потом выругался.

— Это не Чалпан, — покачал головой архимандрит, — вам подсунули кого-то другого!

— У меня тоже такая думка завелась, — вздохнул Богомолов. — Настоящего Чалпанова бурханы увезли, а моим дуракам впихнули в руки какого-то пастуха!.. Я уж и под арест посадил своих оболтусов… Долдонят одно и то же: он — и баста!

Поспелов пристально посмотрел на полицмейстера:

— Сделаем вот что… У вас сыщется толмач потолковее?

— Найдем, ваше преосвященство!

Обдумав все до мелочей, Поспелов начал готовиться к серьезной борьбе, решив одним ударом покончить со всеми сомненьями. Он заранее заготовил конспект вопросов, выстроив их так, чтобы каждый пятый, седьмой и девятый повторяли четыре первых, но с других позиций. Потом серия усложнялась, снова дублировалась — и так до конца допроса, рассчитанного на несколько часов, если пророк настоящий. Если же он подставное лицо, то все выяснится в самом начале, и его придется выпустить, установив негласную слежку…

По его настоянию, Чалпана перевели в одиночную камеру, сделав в ней предварительную дезинфекцию, никого к нему не пускали, включая дочь и жену. С ними планировался отдельный разговор, когда выявится главное: подлинность пророка…

Полицмейстер сразу же выразил свое неудовольствие архимандриту, сославшись на то, что тюрьма переполнена и создавать какие-то условия для одного из узников он не намерен:

— Если вы его, ваше преосвященство, готовите для церковного суда, [205]то забирайте совсем! А для уголовного судопроизводства он хорош и со вшами!

— Это и выявит завтрашний допрос! — отрезал консисторский, а теперь уже и синодальный чиновник. — И прошу мне не указывать! Можно ведь и на вашего Плеве нажать из Синода.

Богомолов поспешил ретироваться, заверив, что сделает все возможное в его силах.

А утром следующего дня Чета Чалпана привели не в казенное и мрачное помещение тюремной канцелярии, а доставили в закрытом возке в светлую и уютную комнату духовной миссии. Сразу же на пороге с него сняли наручники, пригласили сесть и даже поставили пиалу с крепким китайским чаем, сдобренным шустовским коньяком.

Глава духовной миссии отец Макарий впервые видел легендарного мятежника так близко и теперь жадно всматривался в него, прислушивался не только к словам, но даже к шороху его одежд. Какой бы супротивной веры ни был этот человек, но он был настоящим живым святым, чуть ли не апостолом, который своими собственными глазами видел своего бога и своими собственными ушами внимал его речам!

«Мирское сейчас отлетело от него, как шелуха! — думал он с неодолимой завистью. — Он — житель неба, поддержка божественного трона! А мы уподобляемся тем судиям, что и Христа приговорили к лютой казни, и тем прокляты навеки… Господи! Не топчем ли мы в слепоте своей повторно того, кто уже был однажды распят на кресте? Что бы мы ни сделали с ним — он бессмертен в веках, как бессмертны и нетленны отныне его имя и все дела его!..»

А Поспелов был далек от умиления, он готовился к словесному бою, разложив бумаги и карандаши, давая последние строгие наставления толмачу, почти не глядя в сторону пророка.

— Переводи все дословно, Амыр! Даже ругань и оскорбления!

Толмач кивнул, не сводя глаз с лица Чета, о котором столько слышал от разных людей и которые умоляли его не причинить вреда пророку, не помогать русским убивать его!

Поспелов сел, поднял карандаш, многозначительно взглянул на толмача:

— Переводи! Чем ему понравился новый бог и почему он сразу же взял его сторону, хотя сути нового вероучения еще не знал? К нему кто-то приезжал заранее, чтобы предупредить о появлении бурханов? Если догадка моя верна, пусть назовет имя совратителя.

Вопрос сознательно распадался на два, но суть его сводилась к выяснению одного: не был ли пастух куплен кем-то? Да, как библейский Иуда, за тридцать сребреников!

Пророк внимательно выслушал толмача, переспросил у него что-то, потом перевел взгляд в глубь комнаты, где тихим голубем сидел отец Макарий. Неожиданно улыбнулся, облизнул губы, что-то быстро спросил. Толмач перевел:

— Тебя, поп, били плетями?

Поспелов удивился и посмотрел на толмача. Тот кивком подтвердил, что перевел точно.

— Плетями? Нет, не били. Да и кто посмел бы?

Выслушав ответ, Чет поднял голову, посмотрел с любопытством на фиолетовую камилавку абыза, снова улыбнулся:

— А налог с тебя за одно лето по пять раз брали?

Поспелов пожал плечами:

— Налог? Я не плачу никаких налогов!

— А дети твои умирали от голода, не научившись ходить?

— У меня нет детей!

«Что за чушь, — тупо подумал Поспелов, — и кто кого допрашивает? Я — его, или он — меня?»

Пророк погасил улыбку, по лицу его прошла гримаса. Он заговорил, едва успевая переводить дыхание, мешая толмачу и самому себе:

— Тебе так быстро надоели мои простые вопросы, поп? Но они не такие глупые, как твои! Я мог бы и еще задать тебе свои вопросы, чтобы ты кое о чем подумал своей гнилой башкой… Ты не жил в грязном и холодном аиле и не ел траву, как лошадь? Тебя не выгоняли кнутами русские мужики с хороших пастбищ в сухие степи, где не растет даже полынь? Ты никогда не плакал от бессильной ярости, и не хотел перерезать себе горло ножом, чтобы не видеть муки своего отца и своей матери, которых пожирают болезни, а у тебя нечем заплатить не только русскому доктору, но и лекарю-колдуну? Ты не получал пинка под зад, когда приходил в русские богатые дома за подаянием; на тебя не спускали собак и не били прикладами ружей лесные сторожа за охапку хвороста, собранного в лесу?.. Я знаю, что ты ответишь на все эти вопросы, поп! Ты скажешь, что это все — судьба, а сам подумаешь: он дикарь, он иначе и не сможет жить в своих горах… Врешь, поп! Самому себе врешь, даже в мыслях! Это нужда и несправедливость сделали меня дикарем; это мой презираемый тобой народ не может пробиться к свету и правде, огороженных попами, солдатами и чиновниками; это я и мои родственники должны надрывать пупы, чтобы ты и твои друзья носили шелковые одежды, в которых не заводятся вши, ели только то, что хотят и что называется пищей, а не отбросами!.. И ты — жирный, довольный, в хорошей одежде, надетой на чистое тело, знающий грамоту и умеющий только молоть языком и бездельничать, спрашиваешь меня с наглой улыбкой: почему ты, дикарь, посмел полюбить Белого Бурхана и что тебе могли обещать люди, посланные им, за эту любовь?.. Да, я не понял Ак-Бурхана до конца; да, я не во всем согласен с ханом Ойротом; да, я не уверен, что всех русских надо выгонять из Алтая! Но я верю, что Белый Бурхан и хан Ойрот хотят мне счастья, хотят, чтобы я жил лучше и богаче… Я не хочу больше говорить с тобой, поп, и отвечать на твои глупые вопросы! Отвези меня обратно в тюрьму и отдай Богомолу — тот солдат и знает, что мы все — скоты и нам надо бить морду!.. Ты разозлился, поп? Бей и ты! У меня шкура дубленая от русских плетей и плетей блюдолизов зайсана! Бей, не бойся. [206]