Виталий Гладкий - Басилевс

В степи Таврики пришла осень. Уже убрали хлеба, и над полями встали дымные столбы – земледельцы сжигали сорную траву и остатки соломы. В это мирное лето урожай выдался знатный, и многочисленные караваны с зерном потянулись к гаваням Боспора, где их уже ждали грузовые суда из Эллады и других заморских стран. Пернатая дичь торопилась нагулять жирок перед зимними холодами, и у путников загорались от вожделения глаза, когда дорогу им пересекали неторопливые и важные дрофы или стайки стрепетов. А серых куропаток и перепелов было столько, что отяжелевшие от сытной жизни степные пернатые разбойники – орел, пустельга и лунь – даже не давали себе труда подняться повыше, чтобы выискать среди разнотравья желанную и пугливую добычу; они летали едва не над самой землей, придирчиво выбирая дичь пожирнее и помоложе и плюхались на землю как-то нехотя, без обычного кровожадного азарта, больше повинуясь хищническому инстинкту, нежели насущной потребности насытиться.

Ранним утром в одной из отдаленных усадеб хоры Боспора царило суматошное оживление, обычно предшествующее большой облавной охоте. Усадьба была построена на невысоком холме и напоминала крепость. Ее окружали высокие (не менее девяти локтей) стены, сложенные из дикого камня толщиной в шесть-семь локтей. В плане усадьба представляла собой почти правильный четырехугольник; каждая сторона оборонительных стен была длиной до сотни локтей. Через узкие двойные ворота, сколоченные из толстенных дубовых плах и окованные железом, в обычные дни закрытые на мощные засовы, а нынче распахнутые настежь, виднелись хозяйские постройки и двухэтажный дом владельца поместья, одного из приближенных Перисада, старого приятеля и дальнего родственника. У подножья холма выписывала причудливые петли неглубокая, но чистая речушка; по ее берегам щетинилось жнивье, кое-где в черных заплатах сожженной стерни.

Двор усадьбы-крепости полнился охотниками рангом поплоше, челядью и рабами владельца. Из конюшен выводили скакунов, возле летней печи хлопотали рабыни, наполняя саквы разнообразной снедью, чтобы охотники могли пообедать, не возвращаясь обратно, из подвала выносили бурдюки с вином и нагружали ими низкорослых широкогрудых полукровок (на них должны были ехать слуги и загонщики), в небольшой кузнице дымился горн, где заросший почти до глаз черной бородищей раб-кузнец калил в бараньем жиру наконечники облегченных охотничьих дротиков, а детвора, для которой вся эта суета была праздником, шныряла под ногами взрослых, на ходу догладывая кости, выпрошенные у кухарок, и дразнила освирепевших от непривычного шума и голода охотничьих псов, привязанных в дальнем конце двора возле корыта с водой.

Наконец появился и сам царь в окружении приближенных – он завтракал в доме, вместе с владельцем усадьбы. Взревел охотничий рог, заржали от радостного предвкушения свободного бега по равнине застоявшиеся скакуны, взвыли от нетерпения псы, едва не обрывая поводки, и кавалькада всадников выехала за ворота навстречу ясному, умытому росой, рассвету.

Среди охотников скакал и Митридат. Одетый в скромные одежды, он ничем не выделялся среди царской свиты, состоявшей в основном не из пантикапейской знати, недолюбливающей Перисада, а из отпрысков семей богатых миксэллинов, в последнее время все больше входивших в силу при дворе да и в самом царстве. Рядом с ним, словно привязанный невидимой нитью, ехал на довольно смирном коньке верный Гордий. Охота его мало интересовала – пригнувшись к лошадиной шее, он как ястреб осматривал горизонт и все попадающиеся по пути балки и яруги своими холодными беспощадными глазами. В руках слуга царевича держал тугой боевой лук со стрелой, предназначенной вовсе не для мелкой пернатой дичи. Гордий был недоволен – он так и не смог уговорить господина поддеть под хитон хотя бы кольчугу.

Тем временем Митридат, и в Пантикапее носивший свое второе имя Дионис, с любопытством поглядывал на скачущего неподалеку скифского царевича Савмака, по невероятной прихоти богов ставшего наследником престола Боспорского царства. С юным варваром он встречался не часто из-за схожести характеров – и тот и другой были склонны к затворничеству, – но всегда испытывал какое-то необъяснимое притяжение к не по годам суровому и сдержанному любимцу Перисада. Краем уха Митридат слышал про нелегкие испытания, выпавшие на долю скифского царевича, и это обстоятельство еще больше подогревало интерес к варвару, чья судьба была так похожа на его собственную. Савмак ехал на саврасом полукровке, больше похожем на дикаря, нежели на объезженную верховую лошадь, и Митридат невольно позавидовал истинно варварской грации и уверенности, с которой юный скиф управлял этим полузверем.

Настоящая охота началась только тогда, когда кавалькада оставила далеко позади последние сторожевые посты боспорцев и рассыпалась по обширному участку скифской равнины, считающемуся ничейной землей. Места тут были неезженые и нехоженные, изобилующие непуганной дичью. Собачья свора, спущенная с поводков, сразу же исчезла с глаз, будто ее проглотило невидимое чудовище, и только неистовый лай да стайки вспугнутых пернатых указывали на присутствие опытных четвероногих следопытов среди высоченного, уже сухого, разнотравья. Горяча коней, охотники азартно ринулись вслед псам, в воздухе густо замелькали стрелы и даже дротики – в одном из буераков загонщики наткнулись на волчий выводок. Вскоре все рассыпались по степи в основном поодиночке, и лишь небольшое охранение, личные сателлиты Перисада, числом с треть лоха, скакали все так же кучно и настороженно, не обращая внимания на куропаток и стрепетов, выскакивающих едва не из-под копыт их быстроногих жеребцов, и не упуская ни на миг из виду своего повелителя, подогретого изрядной дозой крепкого вина, а потому беспечного и веселого, как малое дитя.

Под Митридатом был, как и под многими участниками охотничьей забавы, в особенности миксэллинами, мохноногий низкорослый конь, помесь северных скифских скакунов и сарматских аргамаков, отличающихся неутомимостью в беге и особым чутьем на многочисленные кочки и рытвины, скрытые в высокой траве. Поэтому понтийский царевич, бросив поводья и полностью доверившись жеребцу, мчал по степи куда глаза глядят, на скаку поражая стрелами поднятую дичь, тут же подбираемую Гордием.

Беда случилась, как ей и положено, внезапно – конь оруженосца, вскормленный в неволе и привыкший к укатанному скаковому полю и дорогам, пусть неважным, но все же зримым, со всего разбега ухнул в коварную ловушку, устроенную самой природой, – подземную старицу, прикрытую сверху сплетенными корневищами и дерном. Некогда на этом месте протекал узкий, глубокий ручей, впадающий в одну из степных речушек, полноводных ранней весной и пересыхающих уже к началу лета; теперь на ее месте рос чахлый камыш, пырей и кустики полыни. Русло ручья, давно не поенное половодьем, кое-где и вовсе исчезло, подмытое дождями, а местами превратилось в каверны, где находили себе убежище лисы и волки. Гордий, приученный скитаниями по горам Париадра к любым неожиданностям, упал по-кошачьи на четвереньки, совершив головоломный кульбит, но конь… Бедное животное сломало передние ноги и жалобно ржало, умоляюще глядя на хозяина влажными от слез глазами. Посмотрев на белеющие обломки костей, прорвавших шкуру, слуга царевича, стиснув до скрежета зубы, полоснул животину ножом по горлу, чтобы прекратить ее страдания – в такой глуши помочь коню он не мог. Свершив кровавый акт милосердия, Гордий забрался на лысый пригорок и окинул взглядом степь. До самого горизонта, куда ни кинь взглядом, она была безмолвна и пустынна. И только белобрюхий лунь, разомлевший от сытости и яркого полуденного солнца, парил в вышине, купаясь в воздушных потоках, исторгаемых нагревшейся землей…